к бар-мицве, моему совершеннолетию, моей мужской инициации. Он приходил обычно за два часа до вечерней молитвы и, прежде чем сесть со мной за мидраши, насыпал на стол горстку семечек и, сплёвывая шелуху прямо на свой сюртук, рассказывал какой-нибудь одесский анекдот. Лишь позже я догадался, что анекдоты эти были не случайными и что всё дальнейшее течение нашего разговора – это распечатка анекдота.

– Как говоррила моя мама, – прокартавил однажды рав, – человеку должно повезти три раза: от кого родиться, у кого учиться и на ком жениться. Так вот – тебе повезло уже дважды. Ты родился в хорошей, уважаемой семье. Ты учишься у лучшего знатока Торы.

«И у лучшего преподавателя вокала», – сказал я про себя.

– Позже, дай Бог, возьмёшь себе девушку из хорошей семьи, тогда твой дом будет наполнен благословением. А всё остальное – за Всевышним. Мы не знаем, сколько времени нам отмерено. Мы не знаем, какой у Всевышнего замысел на наш счёт. Мы не знаем, по сути, ничего. Жизнь – это неопределённость. Это проверка на доверие. Есть более высокая инстанция, отвечающая за смысл, и до поры до времени нам не дано узреть её замысел. Мы можем контролировать лишь поступь одного шага. Больше – не в нашей власти, и чем раньше мы это поймём и примем, тем лучше для нас. Почему люди умирают? Почему хорошие люди умирают? Почему добрый Бог забирает невинные души? И тут же вопрос – а добрый ли Бог на самом деле, если он себе это позволяет? Моше, Моисей, задал Всевышнему этот вопрос, на что Всевышний сказал ему: ведь и меня ты можешь увидеть только сзади. Это значит, что мы в данный отрезок времени не знаем, что было раньше и что будет. Представь, что ты зашёл в кинотеатр на середине фильма и видишь, как кто-то отрезает другому ногу. Ты сразу плохо думаешь о том, кто отрезает ногу, не понимая, что этот человек – врач, спасающий другого человека от гибели.

– Но ведь жизнь без ноги – это же всё равно что смерть! Это хуже, чем смерть. Ни в футбол поиграть, ни побегать.

– Даже если у тебя нет ноги, у тебя останется жизнь. Жизнь – это больше, чем одна нога, или одна рука, или один зуб. Лучше срезать ветку, если от этого ты убережёшь целое дерево.

Мне тогда показалось, что это и есть главный урок для мужчины – уметь отрезать всё лишнее, чтобы сохранить жизнь. И мне стало интересно, могу ли я вырезать из себя всё то, что мне мешает, качества, за которые мне стыдно и больно: страх, злость, ненависть, неуверенность в себе. Если я замечал в себе сильную эмоцию, я просто говорил себе: «Я этого не чувствую» – и запрещал себе об этом думать. Мне это на удивление хорошо удавалось, и близкие замечали резкие изменения к лучшему в моём характере, хвалили и благодарили рава Кантора. Мама со вздохом облегчения говорила:

– Мальчик остепенился. Мальчик повзрослел.

А отец с гордостью ей вторил:

– Не мальчик он больше. И не поющая баба в колготках! Мужчина!

Я не сопротивлялся и не возражал. Мне было приятно сделать им приятное. Приятность и благость окружала нашу жизнь четыре года, хотя в душе моей не всё было гладко. Я мучительно переживал неопределённость, ведь голос был зыбкий, как вода. Сегодня, кажется, льётся контртенор, а назавтра ты слышишь из своей гортани нечто вязкое, грязное, отвратительное. Баритон? Бас? А может, я и вовсе буду лишён всего, и лишь скрипящие намёки на голос будут болью отдавать в гортани… Зачем вообще нужно горло, если нет голоса? Зачем нужен орган, если нет в нём жизни? Лишь к семнадцати годам заискрилась надежда: голос стал обретать устойчивость и гибкость, и Анжела отвела меня к лучшему преподавателю классического вокала в наших краях. Он вынес вердикт: лирический тенор. Конечно, потом мне не раз говорили, что и драматическому тенору мой голос не чужд, но тогда мне нужен был какой-нибудь один авторитет, который решит раз и навсегда, что мне делать со своей жизнью. И он появился. Александр Петрович стал моим новым богом, учителем, которому передала меня из рук в руки Анжела, при этом сохранив мне возможность репетировать с ней то, что задавал профессор. Мне казалось, что я обрёл свой рай. Иметь лирический тенор – это как вдруг стать Паваротти. Мне казалось, что теперь-то у меня проблем не будет, ведь у меня есть такой большой голос, какого не было ещё ни у кого не только в нашем городе, но и, возможно, во всей стране. Таких голосов – один на миллион, и этот счастливый билет выпал мне. Знать бы тогда, что на пути у меня будет ещё очень много преград и какие это будут преграды! Возможно, я бы тогда содрогнулся и свернул бы с пути. Но самая главная проблема в жизни, а для кого-то, наоборот, благо – это незнание. Мы не знаем, что ждёт нас впереди, поэтому и идём, как слепцы, на пожар.

Очень скоро выяснилось, что уроки рава Кантора и желание угодить всем, скрывая свои истинные чувства и желания, играют со мной злую шутку. Я стал плюшевым и мягким, и всем было хорошо со мной, но оказалось, что оперный певец из меня никудышный, несмотря на крепкие голосовые связки, несмотря на большую гортань, несмотря на роскошный тембр.

– Как может быть свобода в голосе, если нет самого главного? – ворчал Александр Петрович. – Тебе волевая команда в мозг идёт – надо петь. И ты поёшь как каторжник, как раб, как невольник. Оперного пения тут даже близко быть не может. Благодаря чему ты опираешь звук?

– Благодаря диафрагме и работе мышц брюшного пресса.

– А ещё?

– Благодаря дыханию?

– А ещё? – Голос преподавателя стал более резким.

– Громкость?

– А ещё? – Преподаватель перешёл на крик. – Что я прибавляю?

Я пожал плечами. Я действительно исчерпал запас догадок.

– Эмоции я прибавляю! Где твои эмоции? Достань их все из загашников души и ими пой.

Но как я ни старался вызвать в себе эмоции, у меня ничего не получалось. Я никак не мог вжиться в страдания героев, потому что, во‐первых, сам этого не испытывал, а во‐вторых, не мог позволить себе тех чувств, из-за которых мучились оперные страдальцы. Опера – это всегда драма, и почти всегда проливается кровь. Мог ли я впустить драму в свою жизнь? Неосознанно я сопротивлялся этому, пытаясь имитировать чувства, которых не испытываю. Но при этом каждый раз чувствовал ложь.