Каким я был наивным тогда, десять лет назад, когда думал, что с помощью ловких трюков я смогу вжиться в кожу любого, даже самого сложного, самого противоречивого персонажа так, что у зрителей проступят слёзы катарсиса, а я сорву оглушительные аплодисменты. Я был уверен, что в этом и состоит моя работа. Каждая сценическая смерть наполняла мою душу восторгом и счастьем. Ведь это он, герой, умер, а я цел и невредим, и как только занавес закроется, я оденусь в свою обычную одежду и пойду домой. Как я был глуп! Оказалось, что не все так просто. Мне надо было не только сыграть роль, но и стать своим персонажем. А я не мог.

– Он какой-то отмороженный, – раздражённо сказал Александр Петрович Анжеле. – У меня уже мозоли на языке, а ему хоть бы хны.

Анжела очень боялась, что, если я поеду в Москву недостаточно подготовленным и не поступлю, это слишком сильно травмирует меня, учитывая мою восприимчивость к неудачам, и надолго отобьёт у меня охоту к музыке – как некогда у неё самой. Весь год она, обделяя вниманием мужа и ребёнка, всё свободное время тратила на меня. У неё была высшая цель: вдохнуть в прекрасную, но холодную статую – то есть в меня – жизнь. Один бог знает, как тяжело ей это далось. Драмы оперных страдальцев были мне непонятны. Они казались мне нелепыми. Как я мог понять, что они чувствуют, если никогда не чувствовал этого сам? И Анжела пошла на хитрость. Она решила, что самое время погрузить меня в мои собственные чувства, напомнив о страданиях, которые я сам пережил. Она заставила меня вспомнить безмолвие, бессловесность, беспомощность. Ты хочешь воды – а тебя вместо этого тепло укутывают. Ты хочешь бегать – а тебя привязывают к стулу. Ты хочешь есть – а тебя укладывают спать и закрывают дверь на ключ. Ты хочешь быть свободным – а тебя делают рабом.

Я хорошо помнил это время, хоть и заставлял себя о нём забыть. И Анжела как будто специально расковыривала и расковыривала мои старые раны.

– Представь, – говорила она, – что ты в клетке. И клетка становится всё теснее и теснее. Тебе нечем дышать. Ты хочешь выбраться и думаешь, что если будешь бежать, стены поддадутся под твоим напором и рухнут. Но стены сильнее тебя. Ты запыхался, устал, промок, но нисколько не приблизился к освобождению. Тебе кажется, что ты прошёл длинный путь, но, оглянувшись, понимаешь, что бежал на месте. А силы твои уже на исходе. Ты испытываешь боль в спине, в коленях. Нет воздуха. Ты вспотел. Представил?

Я лишь тупо на неё посмотрел. Казалось, она схватила меня за волосы и уткнула в мой самый страшный кошмар. Я сказал:

– Мне больно.

Она лишь удовлетворённо кивнула и протянула мне листок с нотами.

– Die Stimme von Sisyphus. – прочитал я по-немецки. – Голос Сизифа?

Я вслух прочитал слова. Они были возвышенными, пожалуй, даже слишком возвышенными для меня, но отлично ложились в партитуру, и это был как раз тот предел, который для меня досягаем. Поэтому я принял их безо всяких возражений.

– Не зря мы с тобой корпели над немецким, – заискрилась Анжела. – Итак, Сизифов голос.

Анжела проиграла всю партитуру. Гордость и нежность пронзили меня. Музыка, написанная специально под мой голос, была прекрасна: грустная и окрыляющая, трагичная и бодрящая. Я помню каждую ноту, каждый звук, каждое слово.

Александр Петрович впервые за долгое время похвалил меня. Но Анжела не дала мне возможности порадоваться победе.

– Теперь ты понял, как можно разбудить героя в себе, оживить его. Через собственные страдания. Зритель не глупый – он сразу видит, знает ли исполнитель, о чём поёт, или только имитирует чувства.

Партию Калафа решили на время отложить. Анжела посчитала, что для неё мне надо ещё немного созреть, а пока лучше взяться за более подходящую мне партию. Я должен был спеть Надира из оперы Бизе «Искатели жемчуга». Александр Петрович с ней согласился, так как эта опера менее затаскана, в то время как теноровая партия идеально подчёркивала все возможности моего голоса. Единицам удавалось исполнить эту партию как следует – и в числе немногих был Пласидо Доминго. Мне очень хотелось сдать этот экзамен – не столько для себя, сколько для Анжелы. Я хотел доказать ей и всем, что я способен не только на пустые слова, но и на слова, наполненные воплощённой мечтой. Поэтому я без конца слушал диск с Пласидо Доминго, днями и ночами фантазируя о том, что я – не я, а Надир. Тогда-то я и решил повертеть в руках отцовский револьвер, чтобы посмотреть, каково это, быть вооружённым грабителем. Ведь я украл Лейлу. Так я стал Надиром.

Остров Цейлон. Мы с Зургой друзья неразлейвода, почти братья. Он старше меня, он умнее и мудрее меня. Он приобщил меня к миру людей и стал моим проводником в подводный мир. Он был для меня примером для подражания. Однажды Зурга полюбил прекрасную девушку – Лейлу, – её полюбил и я. Лейла тоже меня полюбила, но я не мог позволить себе вражды с Зургой и уехал. Спустя много лет я вернулся в родную деревню. Умный Зурга стал вождём племени. Мы решили не поминать старого и снова поклялись друг другу в братской любви. Казалось, все недомолвки остались в прошлом, пока в один из дней к нам в деревню не привезли покрытую вуалью жрицу бога Брахмы. Своими молитвами она должна отводить беду от искателей жемчуга, принося в жертву своё право любить и быть любимой. Перед толпой она даёт обет целомудрия, но увидев меня, вздрагивает. Лёгкое вздрагивание, едва заметное. Я тоже узнал её по голосу: это Лейла. Чувства с новой силой вспыхнули во мне. Что я могу с ними сделать: я люблю её! И она меня любит. Можем ли мы совладать с чувствами? Вопрос риторический. Конечно, нет. Когда обман обнаружен, нас приговаривают к смерти. Суровый Нурабад, верховный жрец Брахмы, приказывает Зурге исполнить приговор. Зурга готовит костёр, но вдруг видит у Лейлы ожерелье. Это он когда-то подарил его девочке, укрывшей его от преследования. Значит, он обязан Лейле жизнью. Он отвлекает племя, чтобы дать нам с Лейлой бежать, но не тут-то было. Нурабад понимает, что Зурга предал их, чтобы спасти меня и Лейлу, и велит его убить.

Целый год я репетировал эту партию, и когда, ближе к маю, пришло время определяться, ни у кого не осталось ни одного сомнения. Если члены комиссии умеют слушать и слышать, то место в консерватории мне обеспечено. Потому что я не пел эту оперу, я её