мужиком, да еще и забеременеть ненароком может? Вот приду сейчас к «шкиперу» и предложу ему свою помощь в опеке над Машенькой, мало ли какие мерзавцы вокруг нее вертятся. Он же должен понять, что я с добрыми намерениями и хочу ему помочь. Ведь куда ни глянь – то Гумберты, то Свидригайловы, а она – чистый ангел. Нам не дано сейчас знать, что даст эта девочка человечеству, когда вырастет. И мне, и самому «шкиперу» она необходима для чего-то очень важного. Может, замаливать наши грехи будет, может, в ней все наше спасение есть, – разговаривал он с самим собой, ничуть не смущаясь кощунственным сравнением этой славной девочки постсоветского периода с самой Богородицей, а себя со «шкипером», отводя им обоим роль коллективного Иосифа-обручника. – Нет, к «шкиперу» с этим предложением лучше не подходить. Одно название только, что православный, а так, на морду лица, так чистой воды разбойник-убивец, прибьет, как только я заикнусь о Машеньке. А все-таки – зачем она мне так нужна?

От греха подальше он попытался перевести свои мысли в другое русло. Еще раз прокручивая в голове свою беседу с отцом Михаилом, он вдруг понял свое направление в набоковедении. Теперь ему всерьез захотелось заняться биографией Набокова, чтобы заполнить белые места из жизни Мастера. Он начал мечтать о том, что должен поехать в Швейцарию и познакомиться с Верой Набоковой и их сыном или хотя бы издалека поглядеть на тех, кто сыграл такую большую роль в жизни его кумира. Ему стало необходимо узнать не только про семейную жизнь Мастера, но и все-все-все. Повидать те склоны гор, где он ловил своих бабочек. Устроиться работать в почтовое отделение в Нью-Йорке, чтобы почувствовать унижение бедностью, через которое пришлось пройти Владимиру Владимировичу до того, как он стал знаменитым и обеспеченным автором. Поехать и разыскать Кубрика, чтобы выведать у него все секреты съемок «Лолиты», и многое, многое другое. А теперь ему надо было задуматься над тем, чем была для Набокова Прага, красивейший город Европы, и почему он так ненавидел этот город, о чем всегда сам и говорил?

– Что же это получается? – подумал Вадим. – Значит, это опять штучки моей жены? Она-то наверняка либо знала, либо чувствовала, что значит Прага для Набокова, и значит, она неслучайно так настаивала, чтобы я именно сюда приехал, «подышать одним воздухом с Мастером». Может, она и рассказ мой любимый «Однажды в Алеппо» тоже поняла тогда же, когда я ей его читал, только сделала вид, что до нее не дошло, что в нем препарируется скрытое убийство а-ля «Драма на охоте»? Что же, получается, все, даже лучшие жены, такие вот «веры евсеевны»? Нет, со мной этот фокус не пройдет. Это ведь жена заставила Набокова поверить в то, что он гениальный писатель. Она убила у него свободу выбора. Человек с таким логическим мышлением и систематичностью, каким был Владимир Владимирович, не должен был стать писателем, не то полушарие у него было развито. Подумаешь, баловался стишками в юности, кто нет? Ну, не мог сын и внук двух знаменитых русских политиков из ерунды, которой по молодости грешили все в России, сделать себе профессию. Он мог стать великим ученым и практически стал им, коли найденных им бабочек назвали в его честь. Он, с его абсолютным английским, мог и в Англии стать профессором или юристом, а в худшем случае после трагической смерти отца – одним из предводителей в эмигрантской среде. Но вы, Вера Евсеевна, не оставили ему никакого выбора, как не дали ему влюбиться по-настоящему, страстно, убили еще не распустившиеся чувства на корню. Он зависел от вашего уменения водить машину, печатать его произведения, от ваших разговоров по телефону с работодателями, от вашего всего. Это вы, Вера Евсеевна, обожгли свои руки, вытаскивая из огня страницы рукописи, которые он хотел сжечь. Для чего? Чтобы доказать, что рукописи не горят? Конечно, не горят, если их вытаскивать! А как же право творца? Это только Гоголю так крупно повезло, что возле него не было преданной жены, готовой полезть в огонь в назидание будущим писательским женам. А как вам то, что Набоков в ресторане справшивал вас, что он хочет есть? Это же как из анекдота, честное слово, когда жена говорит официанту, что муж не пьет кофе, а муж мрачно добавляет: «А чай я и сам не хочу!» Нет, Вера Евсеевна, ваш Набоков слабак, а со мной этот номер не пройдет! Мало того, что из меня кандидата наук сделали, впихнув в зад вашего мужа Горбачева с его дурацкими идейками – Владимир Владимирович бы в гробу перевернулся, – так теперь еще нарочно в Прагу отправили! А зачем, спрашивется? Мне только тут весь этот дьявольский замысел открылся! Во-первых, почувствовать, что без жены я – ничто, чтобы потом все эти ахи-охи были – «чем был бы Достоевский без Анны Григорьевны или Толстой без Софьи Андреевны, а Булгаков? а Набоков? Да они все хлам без своих жен, дерьмо на палочке!» Это мне напомнило памятник, поставленный няне Пушкина, которая, как известно, спьяну все его сказки-то и написала. А я, Вера Евсеевна, сам хочу чего-то значить, без своих жен, даже без своей японской няньки, без движения жен командиров, один, без ансамбля. Если все эти великие без вас ничего бы не значили, значит, действительно грош им цена, а я даже этот грош хочу заслужить сам… И вот теперь я Праге, и все сходится: и Машеньку тут встретил, и Герман из «Отчаянья» здесь замыслил свое убийство, и здесь же окончательно была поставлена точка над свободой Набокова! Все, все сходится. Теперь я знаю, почему она так настаивала. Но ничего, я не дамся, я спрыгну с этого поезда, еще посмотрим, кто кого. И он опять погрозил кулаком кому-то там, наверху…

…После разоблачения «Эдипова комплекса» психиатр перешел к следующей стадии – паралелльной реальности, которую Вадим постоянно создавал и в которой чувствовал себя комфортнее, чем наяву.

…Вот, говорят, жила авантюристка, выдававшая себя за царевну Анастасию, якобы спасшуюся от расстрела. Что там было правдой, никто не знает, у самой-то дамочки была частичная амнезия, но что-то она точно помнила из своего царского детства, что заставляло сомневаться в ее авантюризме. Сын доктора Боткина признал ее, еще какая-то из тетушек, но остальные члены семьи Романовых не хотели даже глядеть в ее сторону, не хотели делиться с лишним ртом, поэтому удобнее было считать ее либо авантюристкой, либо сумасшедшей. Она и была «с приветом», потому что у нее был целый букет психических отклонений, связанных с амнезией и с раздвоением личности. Но не в этом дело. Я, когда отдыхал в Карловых Варах, встретился там с одним из Оболенских, приехавшим на курорт лечить свою подагру из Америки, где он и дружил с несчастной женщиной. И вот он, не принимая ничьей стороны в этом деле, говорил, что бедняга была вполне обеспечена мужем и через другие источники – интерес-то к ней был большой и не спадал, – так что узнать, точно царская ли она дочь или нет, ей надо было только для того, чтобы наконец-то понять, кто она такая. Ей нужно было определиться со своей личностью, больше ничего, никаких претензий на трон…

– Иди, справку для военкомата не дам, не хочу тебе портить жизнь, это ведь не только от армии справка…

Конечно, Вадиму было проще – он точно знал своих родителей и не претендовал на близость к царскому дому, знал, где и когда он родился, амнезией – даже частичной – не страдал, а вопрос оставался для него таким же острым: «Кто я?» Зачем и кому это надо было, чтобы из семечка выросло вот такое, как я, создание? Почему мне так нерадостно и боязно жить и почему в конце придется расстаться с этой бессмысленной, в общем-то, жизнью? Почему я все время чувствую какую-то свою вину? За что?