было унизительно, Набоков бы меня понял, утешал себя Вадим. Жена, которую обожали все алкаши и милиционеры их пролетарского района за жизнеутверждающую комсомольскую улыбку с рекламы сберегательной книжки «Накопил – „Запорожец“ купил!», с легкостью и даже без взяток договорилась с начальником ОВИРа о бланке, навесив лапшу о международном интересе России послать в Прагу на Рождество ее мужа-экумениста (слово было мудреное и заставляло уважать подателя прошения о бланке).

Потом надо было найти спальный мешок и консервы в условиях полного дефицита, прилавки всех магазинов вне зависимости от направления торговли были завалены пачками турецкого чая горошком. Чай этот заваривать и пить было невозможно, говорят, он помогал против моли. Сумасшедшая своей энергичностью жена вышла и из этого положения, позаимствовав мешок у бывшего мужа старшей сестры одной из своих сослуживиц, а консервы подбила купить в спецотделе заказов соседа-ветерана, поставив ему бутылку. Вадима, мучившегося от этой насильно свалившейся на него свободы, вставила в тамбур поезда «Москва – Прага» и сказала, что если он в последнюю минуту передумает и спрыгнет на платформу, то разделит участь Анны Карениной. И опять этой волевой решимостью она напомнила ему мать, которая все сделала бы точно так же – и бутылку кому надо бы поставила, и Карениной бы пригрозила.

– Не хочу, зачем я туда? – не спалось на верхней полке Вадиму. – Что мне за дело, что Набоков был там, а вот Пушкин, например, не был, и ничего, и умер совсем не от этого. И Лермонтов не был и тоже не от этого погиб. А вот Цветаева была, а потом повесилась. Набоков же у меня в сердце, в душе, перед глазами, звучит своими фразами в ушах, а вовсе не там, не в следах на мостовых Праги и других мест… Но ничего, она еще пожалеет, что отправила меня туда, они все еще пожалеют, – разозлился Вадим не на шутку и погрозил кулаком кому-то на небе. Тот, наверху, угрозу понял и послал ему в утешенье Машеньку…

– Папа, а разве мы можем принимать причастие у католиков?

Вадим стал вертеть головой, чтобы увидеть спрашивающую, этот вопрос смущал и его самого. Повернувшись влево, он увидел на два ряда позади от него мужчину и двух подростков, по-видимому, отца с детьми. Он уже видел их в поезде, тогда еще отметив про себя, что мужчина был вылитый шкипер с каких-то старинных книжных иллюстраций романов о моряках: рыжая шкиперская бородка, огромный нос и зачесанные назад волосы. Не хватало только трубки и штурвала. Типичная внешность инженера из какого-нибудь НИИ или закрытого КБ, – подумал тогда Вадим, – только они бравировали тогда своими антисоветскими бородками, беспартийностью и ходили на работу в свитерах а-ля «папа Хэм». Потом в Праге он с удивлением увидел своих попутчиков в том же монастыре, где поместили жить и его самого, и других приехавших на богослужение, три спальных мешка этой неполной семьи находились обособленно от остальных в углу большого зала, предоставленного монастырем для паломников. – Постой-ка, как же я сразу не узнал его, он же тоже из нашего прихода, только в церкви я всегда его одного видел, вот и не узнал сейчас этого прихожанина в почетном отце семейства, – догадался Вадим.

– … причастие у католиков? – спрашивала дочка шкипера, пытаясь совместить то, чему ее учили в воскресной школе при клубе «Красный Октябрь», которую вели крайне правые священники, ориентированные на религиозную литературу, приходящую из Джордануильского монастыря зарубежной церкви США, и тем, что сейчас происходило на ее глазах в Праге. Шкипер, первым из семьи познакомившийся с обновленческой общиной отца Виктора, и несмотря на жесткое противостояние жены, успевший перенять дух экуменизма и просвещенного православия своей общины как духовное наследие отца Меня, пытался и всю свою семью втянуть в лоно современного православия, считая, что за этим живым словом о Боге и есть будущее церкви. Жена же шкипера, напротив, удалялась от него в махровое средневековье, с антисемитизмом как особой церковной доблестью, с замотанными по-монашески платками до глаз и старухами-кликушами, готовыми распять каждую молодую девушку за короткую юбку и каждого парня за серьгу в ухе. Сейчас шкипер вспоминал, как они жили раньше, до перестройки, когда церкви стали доступны для всех нуждающихся. А никак, жили, как все. Сначала были студентами, естественно – комсомольцами, но без задора и веры в официальную идеологию, в которую тогда уже, наверное, ни один человек в стране, кроме выжившего из ума Суслова, не верил. Потом стали простыми советскими инженерами с претензиями на духовность, которую черпали в консерваторских залах и картинных галереях, а когда можно было попользоваться блатными контактами, то и в закрытых запасниках музеев. Теперь за их души, как Бог с Дьяволом, боролись священники одной и той же православной веры с разными юрисдикциями и разным видением земной, а не божественной истины, как боролись за их голоса в виде материально-овеществленных бюллетеней коммунисты и демократы из коммунистов.

– …причастие у католиков? – настойчиво вопрошала Машенька, не обращая внимания, что на эти громкие слова многие понимающие по-русски верующие повернули в их сторону головы и навострили уши в ожидании ответа.

– Если ты искренне считаешь, что это действительно есть самое пречистое тело Христово и самая честная кровь его, мне кажется, никакого греха в этом не будет. А если ты так не думаешь, то все равно – в католическом ли, в православном ли храме – принимать причастие без веры и есть самый настоящий грех. Я думаю, вряд ли Иисус Христос завещал себя только людям определенной конфессии.

– Я тоже так думаю, но нас в воскресной школе учат не так, и твой ответ – поверь! – там вряд ли пришелся бы по нраву. А вот еще тебе вопрос. Почему Христос все время отвечает на вопросы притчами и загадками?

– Понимаешь, он хотел дать людям шанс проверить себя, свою веру и свое нутро. Что из того, что он знал, что Иуда предаст его, а Петр три раза отречется от него? Знали ли они сами себя, пока не совершили эти поступки? И вообще, часто ли человек знает про себя, кто он такой? Помнишь, мы смотрели с тобой «Сталкера», и там была комната в Зоне, где человек мог узнать про себя правду, которую в обычной жизни гнал от себя? И очень немногие выносили то, что узнавали о себе. Может, эта правда не всем нужна? Я, кстати, очень люблю одну его загадку, которая приводится в недавно найденном гностическом евангелии – Евангелии от Фомы – и очень похожа на немой вопрос комнаты из «Сталкера»: «И тогда Иисус сказал: если вы будете нести с собой дальше То, что находится внутри вас, это Нечто спасет вас. Если вы не понесете с собой дальше То, что находится внутри вас, это Нечто вас разрушит». О чем, как ты думаешь, говорил Иисус?

– О любви, наверное?

Шкипер внимательно посмотрел на девочку:

– Думаю, что в твоем случае это именно так и будет.

– Да, папа, очень трудно это все понять. Вам с мамой повезло – вы святые люди, вам даже можно об этом ни о чем и не думать. А вот я еще себя совсем не знаю. Как бы и мне в такую Комнату с ответами попасть?

При упоминании о том, что он с женой «святые люди», шкипер поперхнулся – весь последний месяц он думал о том, как было бы славно, если бы они с женой разошлись, она бы взяла себе сына, которого шкипер теперь так же недолюбливал, как и жену, а ему бы досталась Машенька. Когда-то горячо любимая его жена – хохотушка-комсомолка, превратилась теперь в Кабаниху из темного царства, туда же пыталась затащить и их детей. Сын был – типичный сын Кабанихи Тихон, затюканный матерью и безумными ортодоксальными старцами из своей воскресной школы. Шкипер про себя называл его Гапоном, а Машеньку – «лучом света в темном царстве». Она хоть и находилась с братом и матерью в одной связке навязанного ей мракобесия, все равно была другой по натуре. Ей хотелось той светлой веры, из-за которой сам Шкипер присоединился к общине отца Виктора. Он смотрел, как на его любимую девочку повязывают каждое воскресенье платок до глаз, заставляют надевать длинную деревенскую юбку до пят, и спрашивал себя: неужели вся вера в этом платке