учили, что если что-то плохое случится со мной, то это только моя вина, поэтому стыдилась полученных травм и была напугана тем, что стану обузой для окружающих.

По иронии судьбы именно этот страх часто удерживает нас от принадлежности. Мы проживаем свои жизни, сторонясь тех мест и рисков, которые могут привести к нашей отверженности, преждевременному исключению себя самих, а затем и к страданию из-за того же самого одиночества, как если бы отвержение пришло извне.

На подсознательном уровне я верила, что благосклонное отношение ко мне окружающего мира почему-то незначительно и зависело от моего вклада в семейные дела, участия в домашнем хозяйстве и жизни сообщества. Попросить о помощи значило бы обременить окружающих своей болью, что, как я боялось, будет стоить мне отторжения из принадлежности. Таким образом, я инстинктивно решила спрятаться и отсутствовать до тех пор, пока мне не станет лучше.

Через пару недель у меня начались сильные эпилептические припадки. Я приходила в сознание на полу в прихожей, ноги дергались, а мне все еще было неудобно попросить о помощи.

Хотя моя история неординарна, наверняка вы тоже в какой-то степени плохо обходитесь со своим телом, как если бы выход его из строя был бы большим неудобством для вас и окружающих.

Обобщенно говоря, получившее широкое распространение отношение, в котором мы состоим со своими телами, очень похоже на то, которое у нас складывается с машинами: мы обходимся с ними как с механическими роботами, чтобы ездить на них по привычке, и ожидаем от них постоянной готовности быть к нашим услугам, независимо от того, насколько мало внимания мы обращаем на их нужды. Мы используем их в качестве мусорной свалки и злоупотребляем ими сверх всякого предела, затем удивляемся и разочаровываемся, когда они самым загадочным образом ломаются. Иногда травма или дискомфорт ― единственная вещь, которая может вернуть нас в отношения со своими телами.

Мэрион Вудман рассказывала историю о пианистке, которая страдала от столь сильной боязни сцены, что в течение тридцати лет отказывалась играть даже перед одним человеком [50]. Поэтому ей пришлось прибегнуть к помощи психоанализа, ведь она всем сердцем желала преодолеть этот страх. И через несколько лет она отважилась стать участником местного камерного квартета. Остальных музыкантов настолько удивил ее талант, что они не могли представить, как она умудрилась скрывать его в течение стольких лет. Но, как только она впервые выступила перед слушателями, у нее развилось таинственное и мучительное заболевание, вызвавшее паралич в обеих руках.

Все, кто прошел через такие тяжелые препятствия только ради того, чтобы у них выбили почву из-под ног, подвержены очень сильному искушению поверить в то, что их наказали, так как это глубоко укоренилось в культурологической догме. Как Христос воззвал в девятый час распятия на кресте, так и мы кричим от боли: «О Боже, о Боже, почему Ты отрекся от меня?»

Но, как объясняет Вудман, сознание должно быть просветленным на клеточном уровне тела. Недостаточно что-то осознавать на уровне разума или даже духа. Это как если бы каждая клетка тела была необходима для того, чтобы помнить. Как написал Эдвард Эдингер, этот апокалипсис тела необходим для «прихода Эго в осознанное понимание… Разрушение мира, как всегда это бывает, приводит к его воссозданию» [51].

Реальность была такова, что в течение шести месяцев боли в ногах я чувствовала свою жизнь законченной. Меня преследовали образы того, как я сижу в инвалидной коляске, и у меня не было никакой уверенности, что когда-нибудь я смогу выйти на прогулку снова. В одночасье я стала в высшей степени зависимой. В отличие от одиноких скитаний в двадцать лет, сейчас я состою в длительных любовных отношениях с моим спутником жизни Крейгом. Когда проживаешь с кем-нибудь вместе, то негде прятаться. И даже если я пыталась это сделать, он не давал мне ни одного шанса. Больше того, он приходил ко мне каждый раз и, как Убежавшего Зайчонка из детской книжки, уговаривал вернуться в мир. Он проявлял такую сострадательную заботу обо мне, что порой мне было на удивление трудно ее принять. По выражению его глаз я понимала, что он чувствует мою боль, как если бы она была его собственной, и мне хотелось разделить ее с ним.

Но каждый раз, когда я пыталась взять инициативу в свои руки, настаивая на своем сильнее, чем следовало бы, Крейг уже был рядом, напоминая, что мне нужно смириться с ситуацией.

Родовые травмы

Полгода лишенная подвижности ног, все еще сопротивляясь обстоятельствам, я увидела сон, от которого в ужасе проснулась среди ночи.

Босоногая в лагере беженцев, сон Токо-па

Я живу в условиях комендантского часа. Вокруг меня огромные лагеря беженцев, оказавшихся в изгнании не по своей воле. Я одна из них, но в данный момент иду с другом по улице во время комендантского часа. Мне говорят, что в соответствии с законом я должна снять туфли. Друг предлагает последовать его примеру, потому что знает на собственном опыте, что безопасней гулять босым. Но я слишком независимая, и мне не нравится следовать чьему-либо примеру, поэтому я решаю идти своей дорогой. Как только я это делаю, сразу же наступаю на битое стекло, которое вонзается мне точно в то же место, где у меня рана в реальной жизни.

Этот сон послужил отправной точкой в написании этой книги. Даже сейчас, спустя несколько лет, он продолжает обучать меня посредством своих многочисленных слоев. Но первое, что поразило меня, ― контекст проживания в условиях комендантского часа. Конечно, мы можем растолковать это образно как потерю своей свободы, которая заключалась в получении телесного повреждения. Но также во всем этом присутствует эхо, унаследованное мной от дедушки и бабушки по материнской линии, переживших Холокост.

Хотя моя бабушка родом из Польши, она не была еврейкой и в совершенстве владела немецким языком, что помогло ей «сойти за свою» и выжить в войну. В свою очередь, дедушка был польским евреем и провел в Варшавском гетто три года, после чего нацисты вывезли его поездом в Освенцим, где он