и признательности. Ежедневно я оплакивала новые глубины боли – как личной, так и родовой. Я зависела от моего возлюбленного спутника жизни во многих вещах и должна была задавать еще больше вопросов моим друзьям, чем раньше. И все это смягчало меня.

Руми говорит, что громкие рыдания в моменты слабости приглашают исцеление хлынуть на нас рекой. Он пишет: «Все, что нужно медицине, ― это боль, которую можно исцелить» [55]. Насколько сильными должны быть одни люди, чтобы позволить себе видеть себя в состоянии слабости. И насколько смелыми должны быть другие люди, чтобы быть непоколебимо беспомощными. Боль научила меня приходить с пустыми руками в гости и все равно оставаться любимой.

Боль, травма и болезнь просят нас считать свои жизни стоящими без представлений каких-либо доказательств.

Истинное исцеление ― малопривлекательный процесс жизни с болью в долгосрочной перспективе. Трудно продвигаться вперед в темноте. Сдерживать напряженность, возникающую между надеждой на выздоровление и принятием того, что случилось. Заботиться о преданности невыполнимой задаче выздоровления и в то же время соглашаться жить с постоянной травмой; подружить ее с искренней твердостью воли встретиться с ней там, где она живет, не навязывая ей нашу повестку дня. Но вот в чем парадокс: вы должны принять то, что случилось, и в то же время всем сердцем стремиться к своему становлению, несмотря на то, насколько медленным и несмелым оно может быть.

Всегда, если кто-то интересовался, как у вас обстоят дела, вы, испытывая психологическое давление со стороны, уверенно отвечали: «У меня все хорошо». Хотя слово хорошо не совсем правдивое и честное, я хочу вам пожелать, чтобы не только вы сами были в благополучном состоянии, но и все касающееся вас, о чем спрашивают люди. И также напомнить вам о том, что ваша жизнь во всех ее пышных и замысловатых цветах более чем достаточна для любви. Вместо бесконечных стремлений максимально оздоровиться или тоски о том, «как все должно быть на самом деле» или «может быть когда-нибудь», нам следует идти по жизни с нашей болью. Или, по крайней мере, следует желать сказать: «И этому мы тоже рады. И это тоже принадлежит нам».

Глава XI. Сакральная тоска

Иногда вы встречаете тех, кто застал своих прабабушек, кто носит домотканые традиционные одежды своего народа, кто уделяет особое внимание земле и поет песни предков. Но большинство из нас не настолько богаты. Большинство из нас были лишены земель предков и вместе с этим истории своего народа, в том числе песен, назидательных историй и мудрого образа мышления своего рода. И мы можем внезапно обнаружить себя заглядывающимися на семьи, которые меньше пострадали, чем наши, с такой безутешной печалью. Эта ноющая боль по чему-то глубоко знакомому, хотя и совершенно неизвестному, ― наша тоска по дому, который мы знали всегда и никогда.

Отдаление от предшествующих поколений, которые проживали свои жизни в бегах и сознательном забытье, подобно потере предыстории нашей тоски. Она то вспыхивает, то гаснет время от времени, подобно слабому, но постоянному миганию маяка, заглушенному туманом современности. Близкий мне по духу писатель Фрэнсис Веллер говорит, что какая-то часть нас ожидает, когда мы появимся из утробы матери, чтобы найти сорок пар глаз, предвосхищающих наше рождение. Действительно, мы продолжаем тосковать по этим сорока парам глаз в течение всей жизни. Страшно не то, что нечто важное отсутствует в нас, а то, что мы отсутствуем в чем-то важном.

Мы интуитивно чувствуем целостность в неповрежденных родственных линиях, чья структура или совокупность традиций не только указывают путь на дорогах нашего мира, но и даруют им ответственность и положение внутри принадлежности. Мы можем представить, а иногда и воочию убедиться в той гордости, которую человек испытывает, неся родовое наследие. Он словно становится богаче, сильнее и значимее благодаря унаследованию проверенных временем традиций. Возможно, слушая свои родовые песни или язык, или видя танцы в ритуальных одеждах, или даже пробуя блюдо, которое готовится по неизменному рецепту испокон веков, мы внезапно опускаемся в самые глубины нашего страстного желания быть вплетенными в старинную историю, которая облагораживает нашу жизнь, превращая ее в плод, растущий на древнем родовом дереве.

На самом деле, у большинства из нас, жителей американских континентов, генеалогическое древо разрушено. В лучшем случае оно начинается с того момента, как наши родители или дедушки с бабушками прибыли на Запад либо по воле случая, либо из-за того, что спасались от преследования или были привезены в Америку, Европу и Азию помимо воли в составе африканской диаспоры во времена работорговли.

Здесь, в Северной Америке, разворачивалась ужасающая история колониализма, когда индейских детей выкрадывали из семей, затем привозили в школы-интернаты, где с ними плохо обращались и силой заставляли осваивать евроцентричную культуру.

У большинства из нас исконная культура либо серьезно разрушена, либо находится на грани исчезновения. Пока многие люди продолжают пытаться сохранить обычаи, язык, рецепты и традиционные виды искусств живыми, глобализация превращается в мощную обезличивающую силу. Хотя этот процесс объединения в одно целое наделил многих различными возможностями и свободами, которых им бы не удалось получить любым другим способом, тем не менее потеря культуры ― разрушительное последствие сохранившихся до сих пор требований и темпов жизни в Новом Свете. Большинству наших предков приходилось скорее сосредоточиваться на приспособлении к модернизации, нежели придерживаться старого образа мышления. В некоторых случаях предыдущее поколение, возможно, даже отрицало древнюю культуру или язык под давлением или принуждением вписаться в новый образ жизни. Но, как мне кажется, многие из молодого поколения сейчас испытывают тоску по тому, что пропало без вести.

Полностью не осознавая этого, мы постоянно подгоняемы этим страстным стремлением к воссоединению с теми глазами, которых нам недостает. Но, несмотря на то, что эта тоска сложная смесь родственных отношений, земли, целей и мифов, мы часто проецируем ее на современные формы. Пытаясь подавить это страстное желание, мы вступаем в религиозные группы и отдаем себя во власть других форм союзов, которые постепенно проявляют себя как места условной или ложной принадлежности. Поэтому, когда все поиски завершаются разочарованием или безответной любовью, мы теряем всякое доверие к страстному желанию, ощущая его голодным призраком, который никогда ничем не может насытиться.