Якобинизм в современной историографии некоторые исследователи склонны трактовать как «средство создания революционной легитимности при помощи дискурса», а политическая культура понимается как «совокупность дискурсов и символических практик»[470]. Якобинская пропаганда, направленная против антифранцузской коалиции, эффективно создавала новый образ врага, в более широком смысле образ «Чужого». Этот процесс затрагивал и Россию, так как из далекой и малознакомой французам страны она постепенно превращается в столь же далекого, но вполне реального противника. В контексте массовой политической культуры II года республики большое значение приобретало то, как воспринимают реальных и потенциальных противников (страны коалиции) народные низы, поэтому наибольший интерес представляют источники, позволяющие приоткрыть завесу над представлениями о России, бытовавшими в широких слоях населения. С их помощью возможно наблюдать за продолжением процесса превращения дискурса просвещенной элиты, в котором изначально и формировался образ России, в дискурс элиты революционной и дискурс народных масс (прежде всего, городского плебса). В этом отношении периодическая печать, конечно, не являлась единственным источником массовых представлений о событиях в стране и за границей: на общественные настроения также оказывали заметное влияние появлявшиеся во множестве памфлеты, карикатуры, драматические произведения, не менее яркие образы существовали в устной народной культуре. Широкий размах в 1793-1794 гг. по всей стране приобретали массовые революционные празднества, в которых большую роль играло ритуализированное народное насилие, выражавшееся в символическом уничтожении изображений монархов, сражавшихся с Революцией[471].

Одним из лучших примеров якобинской пропаганды 1793 г. может служить очень небольшой, но красноречивый анонимный памфлет, под названием «Большой банкет северных королей»[472]. «Отважные казаки, русские, калмыки, австрийцы, башкиры и пруссаки, - начинал публицист, - все вы, что приходите вдесятером против одного, [вы] сборище хвастливых болтунов по отношению к французам, которые вас побеждали столько раз, вы скоро испытаете на себе, что значит разжигать неистовство французов! Мы должны остановить этот бурный поток, грозящий разорвать все плотины здравого смысла и рассеять этот наплыв саранчи, который собирается наводнить Францию и пожрать наши нивы!» Революционер сулил войскам северных тиранов естественный и бесславный конец на французской земле: «О да, объединившиеся короли! Ваши ледяные стаи, идущие с Севера, сами растают на той огненной земле, что вы намереваетесь перейти под палящими лучами солнца свободы! Мы хотим только свободы, так как она нам указана самим божеством природы и наций для возрождения величия нашего духа и достижения высшей степени счастья»[473]. Как видим, анонимный публицист умело потакал национальной неприязни и предрассудкам малограмотной массы соотечественников, рассчитывая на дешевую популярность и драпируя революционной терминологией элементы ксенофобии.

Автор напоминал французам об их сброшенных оковах и предупреждал, что, если «полчища рабов» войдут во Францию, то под своими стопами они обнаружат только «разверстые жерла вулканов, гром и молнии над головами, стены из пик и штыков», и их неизбежно ждет тяжелое поражение: «Собирайтесь, Французы, собирайтесь все на погребение башкир, русских, пруссаков, калмыков, всего этого роя ос и шершней, что намеревается съесть и уничтожить весь мед французских пчел»[474].

Интересным представляется и тот факт, что все перечисленные в памфлете народы (казаки, русские, калмыки, австрийцы, башкиры и пруссаки), несмотря на очевидное географическое несоответствие, относятся автором к числу варваров, пришедших именно с Севера. Ориентиры воображаемой географии все еще оставались теми же, что и во времена творчества Вольтера. Автор на античный манер подчеркивал многообразие народов этой воображаемой части европейского континента и даже сравнивал нашествие войск коалиции на молодую Французскую республику с нашествием персидского воинства на свободные греческие полисы во времена расцвета Афин.

Не случайно в конце памфлета появляется и образ персидского царя-завоевателя. «Доблестные французы, зададим банкет королям Севера! - продолжал публицист. - Заставим их отобедать убийственной картечью, разящими ядрами, бомбами и снарядами, чтобы все эти легковерные простаки из Финляндии и Крыма наелись в изобилии смертоносных груш! Зададим им доброе пиршество! Ваши враги атакуют и презирают вас, по их планам вы должны быть порабощены, они смотрят на вас, несомненно, как на сибаритов, неспособных к совместным действиям. Покажите же им, что вам об этом неизвестно, что французскому характеру одинаково присущи и любовь к блестящим удовольствиям, и любовь к чести, покажите им, что вам к лицу любая слава!.. О, Ксерксы Севера, станцуйте же карманьолу!»[475] - восклицал якобинский памфлетист.

Весьма показательно и отношение М. Робеспьера к ориентирам французской внешней политики на Востоке. По его мнению, гораздо большую ценность для новой французской дипломатии представляла Турция как «естественный союзник», а не ослабленная и «деградирующая» Польша. Подтверждением тому служит отношение Неподкупного к вопросу о новом французском после в Турции. Министр иностранных дел объявил Конвенту в конце января 1793 г., что вследствие обвинительного декрета против посла Франции в Константинополе Шуазеля-Гуффье французы, находящиеся в столице Османской империи, объединились в «первичное собрание» и сами избрали его преемника. Робеспьер в своей газете осудил эти действия соотечественников, объявляя их «узурпацией общественной власти» и нарушением законов, а более всего опасался того, что такой демарш может отвернуть Турцию от традиционной дружбы с Францией и бросит ее в объятия России[476]. А такое невероятное усиление позиций России казалось Робеспьеру опасным. О России и нейтральных странах он вновь говорил в ноябре 1793 г. и осудил французов, которые собираются в революционном клубе в Константинополе, поскольку подобные инициативы могут только встревожить или раздражить Турка, «естественного врага наших врагов», ведь этот верный и полезный союзник Франции, «пренебрегаемый французским правительством, обманутый британским кабинетом, до сих пор сохранял нейтралитет, более пагубный для его собственных интересов, чем для интересов французской республики»[477]. В период якобинской диктатуры Робеспьер впервые заявил о своем отношении к России в обширном докладе «О политическом состоянии Республики», который представил Конвенту 17 ноября 1793 г. Весьма важным представляется уже сам факт серьезного обращения Робеспьера к русскому сюжету, традиционно находившемуся на периферии высоких политических дискуссий в 1792-1793 гг. Обращаясь к широкой теме деспотизма европейских монархов, Робеспьер не только не обходил стороной Россию, но критически оценивал роль личности Екатерины II в управлении империей: «Утверждают... что из всех мошенников, носивших имя короля, императора, министра, политика, самой ловкой плутовкой является Екатерина в России, или, вернее, плутами являются ее министры, и надо остерегаться шарлатанства этих далеких и всесильных в империи лиц, престиж которых создала политика. Истина состоит в том, что при старой императрице, как и при всех женщинах, держащих скипетр, управляют государством мужчины»[478].