молчала: ни подружкам в школе, никому ни словечка. А сама тайком мечтала, что будет все-таки у нас семья: большая, дружная, пусть и не с отцом… А уж когда Машка родилась, как я радовалась. Но мать все общение с Мартином прервала, велела дорогу в дом к нам забыть.

– А он?

– А что он? Тоже все понимал. Любил, видать, мамку-то по-настоящему. Портить жизнь не хотел нам. Отступил.

– А как же дочь? – возмутилась я.

– Машку он очень любил… Только видеться с ней мать ему поначалу не разрешала. Ну он, не будь дураком, меня подговорил. Когда меня с Марусей в няньках оставляли, я брала сестру, и мы топали к ним в общагу. Сначала, конечно, я топала, а она на руках у меня сидела.

– И вы не боялись?

– А чего их бояться? Такие же люди, а где-то, может, даже и лучше нас.

– Нет, гнева матери?

– Конечно, она вскоре все узнала, но виду не подала. Может, соседи рассказали, а может, сама догадалась.

– И вы с сестрой продолжали туда ходить с ее молчаливого согласия?

– Так и ходили, – она кивнула. – А когда Машка подросла, я, бывало, ее туда одну отправлю, а сама с подружками гулять. Она с радостью шла. Он ее и правда очень любил…

– Ваша сестра понимала, что это ее отец?

– Нет, для нее он так навсегда и остался добрым соседом, дядюшкой Мартином. Мать и меня тогда убеждала, что настоящий Машкин отец работал с ней в музее, да уехал в многолетнюю геологическую экспедицию. Даже открытки мне показывала. Только все было очевидно. Хоть я и была тогда девчонкой.

– Тяжело, наверное, им было вот так: жить рядом, может быть, даже продолжать любить…

– По матери-то он недолго страдал. Марусе еще года не было, как он связался с Фимкой. Это мы все ее так звали, по-настоящему она Фемке была. Чудное имя, правда?

– Есть немного. Немецкое?

– Ага, она у нас в городской больнице работала.

– Это та самая санитарка? – догадалась я, вспоминая историю двора, которую старушка мне рассказывала в нашу первую встречу.

– Да. Досталась им в общаге отдельная комнатка, выделили остальные-то. Как молодой семье. Детей ей бог не дал, а к Машке она относилась с такой теплотой, будто та ей родная. Однажды сестра свинкой заболела, да так тяжело… Так Фимка все время после работы у нас проводила – выхаживала. Как будто и не спала все то время. Как только на работе держалась, не знаю. Святая женщина!

– Неужели болезнь оказалась настолько серьезной?

– Не от свинки померла-то она. Позже… Мне тогда четырнадцать исполнилось. Чуть младше Ксюшки я была, – Антонина Петровна кивнула на окно, выходящее во двор. – Такая же дура, прости господи! Я в тот день в кино собралась. Нас с подружкой два одноклассника позвали. Это не то что сейчас, все доступно: хошь пульт в руки бери, хошь телефон. А тогда это было целое событие! Конечно, я согласилась. Машку дома оставила – ей почти семь было. Краски ей дала, альбом. Да она уже и без этого самостоятельная была. Мать на работе, она в ту пору две подработки имела. Все говорила: скоро Машке в школу, а Тоньке в невесты. Хоть я тогда и не стремилась. И с мальчиками-то в кино пошла не потому, что меня они интересовали. Фильм хотела посмотреть, вот что… Пришла я с того фильма домой, а Маруси нет. Я сперва не испугалась даже. Поискала во дворе да решила в общаге проверить. Хоть и знала, что Мартин с Фимкой на работе в это время. Но Маруся и без них могла пойти, ключ запасной у нас в доме хранился. Фимке из Германии наследство передали: часы. Красоты необыкновенной: домик резной, с башенкой и балконами. Внизу звери да деревья, а наверху – кукушка за дверцей живет. Мы игрушек-то таких сроду не видели, а тут – часы краше всякой игрушки. Так вот, Маруся могла их часами разглядывать, глаз не сводила. Табурет подставит, на носочки встанет, фигурки потрогает. Бережно, чтобы не испортить дорогую вещь.

Я сразу догадалась, что речь идет о тех самых часах, которые сейчас висят в гостиной Ольховых и периодически пугают хозяйку, да и не только ее.

Старушка поднялась с кровати, посмотрела на фотографию, где они были втроем с матерью и сестрой, и продолжила:

– Там я ее и нашла. Она лежала у стены… На жиденьких волосенках кровь, рядом те самые часы и куски штукатурки. Говорят, на час я опоздала тогда, всего на час… На половину фильма…

Она замолчала, глядя в одну точку.

– Но что случилось с Машей?

– По всему выходило, что она сидела у стены под часами, а они возьми и упади прямиком на ее несчастную детскую головку… Это сейчас дом выглядит крепко, а тогда внутри и стены прогнившие были, и пол с дырами… Вот, видать, и не выдержала хлипкая стена тяжелых часов.

Я тут же вспомнила, насколько увесистыми показались они мне, когда я сегодня попыталась вернуть их на место после Димкиной ревизии.

– Мне очень жаль, – я с трудом подбирала слова. – Такая нелепая смерть… Теперь понимаю, почему вы говорили, что не стали бы жить в том доме.

– После того дня все пошло не так. Каждый чувствовал себя виноватым в смерти Маши. На счастье, дом вскоре Буханкиным продали, и Фимке с Мартином не пришлось там оставаться. Да и нам с матерью проще было, когда они не попадались на глаза, напоминая о Марусе.

– Это ужасно…

– Столько лет прошло, но никогда не забудутся ни Машкин смех, ни смешной акцент Мартина, ни Фимкина улыбка, ни те часы…

– А что с ними случилось?

– С немцами?

– И с ними, и с часами.

Старушка прошла к книжным полкам, достала с одной из них шкатулку, украшенную ракушками, и поставила на стол. Я подошла ближе. Она долго что-то перебирала и, наконец, извлекла открытку и протянула мне.

– Только спустя пятнадцать лет я узнала, что они смогли вернуться в Германию. Поженились. Детей так и не случилось у них… Почитай, даже в открытке они пишут, что Маша навсегда останется и их дочерью…

На глаза нахлынули слезы, я с трудом сдерживала их. Наконец, сделав глубокий вдох, я спросила:

– У вас есть другое фото сестры, такое, где она постарше?

– Что ты… у меня и мое-то следующее фото со школьного выпускного. Тогда каждую минуту фотоаппаратом не пользовались, как сейчас телефонами. Почему спрашиваешь?

– Интересно, какой она была…

На самом деле я прекрасно знала какой: худенькой, с двумя небрежными косичками и цепким взглядом. Что же ты хотела сказать мне в доме, Маша? Передать привет сестре?

– Антонина Петровна, я думаю, она вас очень любит… любила. Ваша Маша.

– Каждый день за упокой ее души молюсь.

– Мне кажется, – решившись, произнесла я, – те