подобного раньше не случалось. Значит, были не правы, когда говорили, что плен есть позор, бесчестие, унижение? Стало быть, сегодня пытаются доказать, что плен есть храбрость и героизм?». Ошибочность такой точки зрения, по мнению автора, очевидна: она подает неправильный сигнал молодым солдатам, поскольку обесценивает подлинный героизм и недооценивает позор пленения. Категорически отвергая подобную «переоценку ценностей», а также цитируя вьетнамских ветеранов, немецкого генерала, Льва Толстого и целый пантеон героев военного времени, включая Зою Космодемьянскую, Николая Гастелло и Александра Матросова, «специальный корреспондент» объявил позицию «Известий» ошибочной и опасной[603].

Власти ответили 5 февраля 1988 года статьей в тех же «Известиях»; материал назывался «Белое и черное» и был подписан редакционным «отделом пропаганды, права и морали». Выдерживая трезвый тон и цитируя многочисленные письма читателей, получаемые газетой «вот уже десять лет», авторы публикации подвергли сталинистскую тираду Филатова тщательному критическому разбору. В статье четко заявлялось, что центральной проблемой является вовсе не попадание в руки врага: главный вопрос в том, как сегодня относиться к людям, оказавшимся в плену против своей воли. Среди прочего важными авторам представлялись и формулировки: стоит ли различать «сдавшихся в плен» и «захваченных в плен»? Более того, продолжали они, можно ли вообще поверить в то, что миллионы людей пожелали по своей воле стать военнопленными и действительно ли на войне не возникало ситуаций, когда плен оставался единственным правильным вариантом? Проанализировав цитаты из материала Филатова, сотрудники «Известий» доказывали, что они вырваны из контекста: по их мнению, это было сделано для того, чтобы скрыть правду о трагедии первого этапа войны, причем филатовские мифы опровергались поражающей статистикой массового пленения красноармейцев, особенно в 1941 году. В конечном счете в статье формулировался запрос на более всеобъемлющую историю войны, выходящую за рамки черно-белого нарратива, который был представлен «Красной звездой», включающую не только парады и подвиги, но также трагедии и потери[604].

Разумеется, эта публикация не прекратила дискуссию, да и вряд ли кто-то в ходе обсуждения изменил свою позицию: слишком глубоко укоренились отстаиваемые взгляды, слишком страстно они защищались, слишком прочно переплетались с основополагающими представлениями о морали и справедливости. В краткосрочной перспективе реформаторы не победили, но и реакционерам не удалось добиться очередного отката, как было в 1970-х годах. Только распад Советского Союза в 1991 году снял последние тормоза реабилитации. Строка с вопросом о том, находился ли человек в плену во время войны, окончательно исчезла из личных анкет в 1992 году. А юридическое признание бывших военнопленных «участниками войны» и их полная реабилитация состоялись только в 1995 году[605].

Глава 6. «Слава победителям!»

Хуже всего пришлось вернувшимся домой солдатам. Повидав жизнь в таких странах, как Польша, Чехословакия, Румыния, Венгрия и Болгария, они были разочарованы и возмущены происходящим на родине. Их ждали очереди за хлебом, высокие цены, дефицит одежды, нехватка жилья. У многих родные и близкие были или убиты, или депортированы. Пора славословия «героев Советского Союза» быстро подошла к концу; коммунисты, на время войны отошедшие на второй план, снова выдвинулись вперед.

Оксана Касенкина, 1949 [606]

Демобилизация Советской Армии была также важнейшим источником пополнения, укрепления и улучшения состава руководящих кадров партийных, советских, хозяйственных и общественных организаций. Это значение демобилизации было обусловлено не только тем, что из армии возвращалось значительное число руководящих работников, но также и тем, что в Советской Армии в годы войны выдвинулось значительное число организаторов, которые в армейских условиях получили навыки организационной и политической работы в массах.

В. Н. Донченко, 1970 [607]

В двух эпиграфах представлены радикально противоположные оценки социального положения ветеранов, вернувшихся с войны. В первом случае подчеркивается разочарованность в Победе; ветераны противопоставляются «коммунистам» и изображаются жертвами войны, политических репрессий, экономических неурядиц. Во втором случае отмечается, что ветераны делали в армии выдающиеся карьеры, продолжавшиеся и после 1945-го; что они не противостояли коммунистам, но сами являлись коммунистами; что в послевоенной жизни они отнюдь не были проигравшими, обманутыми собственной победой, но, напротив, фигурировали победителями, причем как в символическом, так и в социальном смысле. Они завоевали себе право на лучшую жизнь.

Какая точка зрения ближе к истине? Следует ли нам верить непосредственной свидетельнице событий, которая своими глазами видела недовольных фронтовиков – но при этом писала свои мемуары в годы «холодной войны», пытаясь, среди прочего, обосновать собственные притязания на политическое убежище в США? Или более достоверен советский историк, имевший доступ к советским архивам, но работавший в жестких идеологических рамках брежневского СССР? Читатель предыдущих глав, возможно, встанет на сторону антисоветчицы Касенкиной. Ведь трудно отрицать, что для многих фронтовиков возвращение домой обернулось горьким посрамлением лучших надежд на победу; причем особенно ощутимыми эти огорчения оказались для тех, кто наиболее пострадал от войны, будь то инвалиды или военнопленные[608].

Тем не менее принятие первой позиции не означает полного отрицания взглядов Донченко. Многие более поздние историки – как западные, так и российские, чьи антисталинские убеждения не вызывают сомнений, – придерживались аналогичных взглядов. «Для многих солдат, – пишет Шейла Фицпатрик, – армейская служба во время Второй мировой войны стала хорошим социальным лифтом». Используя открываемые ею возможности, многие бывшие крестьяне присоединялись к городскому рабочему классу. А те солдаты, которые, успешно продвигаясь, вступали еще и в партию, после 1945 года становились руководителями и управленцами. На смену межвоенной модели, в рамках которой сталинская элита вбирала в себя «наиболее сознательных» рабочих, теперь пришло «назначение ветеранов, ставших партийцами в окопах, на ответственные должности»[609]. Аналогичным образом и Дональд Фильцер пишет о «нежелании демобилизованных крестьян возвращаться в свои деревни и села»: по его словам, «крепостному праву» колхозной жизни они предпочитали работу в промышленности, которой обзаводились благодаря своему ветеранскому статусу[610]. Причем таких людей можно было встретить не только на заводах и фабриках: даже престижный Литературный институт имени А. М. Горького в Москве был, по словам Николая Митрохина, полон демобилизованных «крестьянских парней», которые изо всех сил и всеми доступными средствами боролись за то, чтобы остаться в столице в новом статусе (и в новых квартирах)[611].

У историков есть веские основания доверять тому, что на первый взгляд может показаться советской пропагандой: ветераны-фронтовики на самом деле доминировали в партии; кто-то из них действительно выдвинулся на руководящие посты в партийных, правительственных и экономических структурах, где их окопные манеры нередко раздражали современников; а многие вправду распрощались со своими деревнями, становясь рабочими или даже писателями, что в советское время считалось очень престижным занятием.