подождите… Критическим разумом, как стирающей резинкой, можно стереть себя самого со всеми мечтами, воспоминаниями и верой. Получается то же самое, что слепить нового себя. Но эдак можно творить свою новую личность каждое утро и в конце концов сойти с ума».

«Верно, но тут два пути. Первый — это принять всё таким, как оно устроено. Встраиваться, подыгрывать и стяжать, удовлетворяя своё самолюбие. Второй — помышлять о том, как улучшить мир, и претворять это в жизнь. И если вы посвящаете себя второму, значит, не боитесь меняться, и тогда сотворение нового себя может даже захватывать».

Хасидские мальчики допели свои гимны, и нас нагнало облако велосипедистов, препоясанных лентами с надписями на иврите. Мы прижались к дверям лавки тканей Менделевича. За лентами ехали обычные велосипеды, на которых сидели мужчины в сюртуках и пальто, некоторые с гусями под мышкой, некоторые со скрипками.

«Глядя на то, с какой скоростью претворяются ваши идеалы, — продолжил я, когда мы отправились скитаться дальше, — мне вроде бы и хочется к ним присоединиться, но проще сыграть свою игру внутри имеющегося устройства — а то так помереть можно, не увидев дела рук своих».

«Лучше умереть, размышляя, чем достичь того немногого, что тебе позволили достичь, заперев глаза и уши!»

С неба полетел противный мокрый снег, и мы спрятались под навесом в парке. «Знаете что, — отдышавшись, сказала Тея, — если вы такой твердолобый, то я с удовольствием познакомлю вас с Бабушкой. Она прибывает на неделе. Бабушка не большой теоретик, но великий практик и переубедит вас…»

Я саркастически покачал головой, но в четверг после конторской службы пришёл к интернату. Ворота были распахнуты. В сенях покачивались на сквозняке рождественские бумажные ангелы. Девочки бегали туда-сюда, их нарядили в белые передники, они были розовы и шептались. Я позвал одну и спросил, где найти Феофанию Фёдоровну. Тш-ш-ш, чуть присела девочка, она отдыхает. Но за её спиной тут же возникла откуда-то сбоку Тея, чуть поклонилась мне и позвала жестом за собой.

Бабушка сидела за чаем в отведённой ей комнате. Рукопожатие её оказалось твёрдым, а седые волосы были стянуты в очень тугой пучок, напоминающий улитку. Голос, напротив, был тонким и взволнованно-пастырским.

«Вот, — молвила Тея, — привела вам нигилиста: не верит, что люди друг дружку не переубивают, если останутся без присмотра полиции». — «А что, правильно не верит, — сказала Бабушка, — без подготовки-то ведь точно переубивают. Надо долго учить, растолковывать. Это в квартирах понимают, а в избах не очень. На войне тоже понимают. Вот Нестор Иванович Махно быстро порядок в Гуляй-поле наладил и всё разъяснил. А Петр Алексеевич Кропоткин писал много и доходчиво, однако народа не понимал. Ленин же, напротив, понимал слишком хорошо и через два месяца после того, как написал „Государство и революцию“ — анархистскую, между прочим, прокламацию о кончине государства, — установил тиранию. Советский его Союз наследует империи, только без царя…»

Тея разлила по чашкам чай, и мы проговорили с час. Бабушка рассказывала, как проповедовала богомолкам, убийцам и крестьянам. Мол, сначала каждый двор обойди и только потом учи всех вместе объединяться.

Наконец голос её ослаб. Передо мной сидела, прикрыв глаза, очень и очень почтенная дама.

«Самое трудное, — почти уже бормотала она, — это сжиться с мыслью, сколь длинна дорога. А длинна она оттого, что нужно бесконечно готовить почву. Глупо считать врагами только капитализм с империализмом. Гораздо сильнее национальное помешательство и угнетение чужеземцев, которое внушено каждому из нас низменными биологическими чувствами. Так что готовьтесь, дети, к нескончаемому пути…»

Большее Бабушка сообщить не успела, так как начала дремать прямо над чашкой. Тея взяла её под руку, помогла встать и отвела к тахте. Я откланялся.

«Ну что ж?» — спросила Тея, когда мы встретились назавтра. «Чёрт разберёт, — ответил я, — вот она агитировала крестьян поодиночке, а толку? Революцию сделали рабочие, потому что были заперты на одном заводе, и передавали друг другу листовки, и заражались идеями, как испанкой».

«Что же это, — усмехнулась она, — теперь землепашцев не пропагандировать? Так мы никогда самоуправления не построим». Я рассердился: «Господи, да вы хоть агитировали кого-нибудь из простых людей хотя бы в своём Париже? Вот в Добровольческой нашей армии я таких людоедов насмотрелся, что они сами с собой не договорятся, не то что с соседом и уж точно не с ассамблеей народных представителей».

«Как же вы мне напоминаете одного парижского спорщика! — воскликнула Тея. — Тот тоже начал доказывать с обратного: изнутри крестьянского ума, мол, он ни за что не поделится своей землёй и в кооператив не пойдёт. Как будто с этим кто-то спорит! Анархия вообще дело такое, расплющенное… или, как Бабушка сказала… длящееся. Она имела в виду именно это: сначала создаются союзы городских рабочих и кооперативы городских мастеров-ремесленников, и только затем, понемногу, — земледельческие кооперативы. Укрупнение происходит постепенно и убеждением, а не силой».

«Однако это противоречит их интересу, — сказал я. — Сейчас они знают потребности скупщиков и продают им часть урожая насколько можно выгодно, а оставшуюся часть продают сами — кто во что горазд. А во всяком кооперативе они будут терять выгоду».

«И где же выгода? — спросила Тея. — Где вы видите их выгоду? Они что, много выручают? Несчастные оборванцы вынуждены соглашаться с ценами скупщиков, продавать прабабкины мониста и совать деньги инспекторам гимназий, чтобы их дети выучились и вырвались — а лучше вырвали их самих — из вечного угнетения».

Я опять покачал головой: «Знаете что, идёмте на два дня в сторону Брестива и дальше на перевал к Чернику и попробуем говорить с хуторянами. Там целый куст посёлков. Вот и посмотрим».

И мы действительно отправились в горы — вскоре после того как сошёл снег. Это была странная вылазка. Взнузданные собственными вещевыми мешками, задыхаясь, мы тащились вверх по петлявшей дороге. Карты не было, и мы постоянно путались и уходили на боковые ответвления, ведущие на вырубки. Я шагал и думал, что, несмотря на все разногласия, мы не ссорились и Тея относилась ко мне гораздо теплее и не боялась касаться меня, то подхватывая под руку, то дотрагиваясь в момент сочувствия до плеча.

Кто-то из фермеров не стал с нами разговаривать, кто-то не отозвался на стук, но несколько хуторян мы всё же допросили. Все были бедны, и всех интересовали сугубо практические вопросы. При этом идея кооперации вызывала недоумение.

Любопытно было открыть, что всем без исключения фермерам очень хотелось нравиться соседям. Соседи были важны для них, но при этом затевать с кем-то общее дело с общими деньгами — такие предложения повергали в ужас. Впрочем,