Мы принимаем оплату как в наличной, так и в безналичной форме.

Вы можете связаться с отделом госпитализации по телефону, указанному в этой брошюре.

Если кому-то хочется смеяться – смейтесь.

Если кому-то кажется, что в такой обратной эволюции есть некий героизм или самоотверженность, – поговорите с родственниками алконавтов или хотя бы попробуйте убрать у них в квартире после запоя.

Превращение человека в животное – печальное зрелище, и оно печально вдвойне, когда вы хорошо знали фигуранта на человеческой стадии. Если вы женщина, представьте, что вы родили поросенка или мокрицу. Если мужчина – представьте, что легли в постель со свиньей или дурнопахнущей обезьяной. Если у вас развито обонятельное воображение, представьте коктейль из пота, дешевого пива, мочи и рвоты. Запах нестираных носков, как правило, в таком букете почти не ощущается.

Часто приходится слышать, что алкоголик вредит только себе. Мол, никто не заставляет близких спасать алконавта. Ничего, не умрет. А если умрет – ну что же, мы все умрем, тут уж ничего не поделать.

Давайте проведем мысленный эксперимент. Подумайте о тех, кого любите. Вспомните все, что вам дорого. Подберите к каждому из воспоминаний визуальный образ – фотографию или портрет. Теперь представьте, что все эти изображения постелили на полу клеток, где сидят обезьяны, собаки или свиньи. Животные испражнялись и мочились на дорогие вашему сердцу картины. Они совокуплялись, заливая их своими секрециями. Жевали, когда были голодны, и рвали на части – игриво или злобно.

Посмотрите снова на эти картины. Представьте, что все описанное выше случилось не с образами, а с воспоминаниями как таковыми. Теперь ваши воспоминания дурно пахнут. Они разорваны, неразборчивы, изжеваны и смяты. На них нельзя смотреть без отвращения, гнева и слез.

Такова судьба воспоминаний, которые хранились в памяти родных и друзей алкоголиков. К сожалению, ничто не избавит от подобного урона: можно не общаться, не спасать, можно, в конце концов, даже пережить алкоголика – но ничто не сделает ваши воспоминания прежними. Отныне и навсегда ваше прошлое будет пахнуть застарелым пóтом, блевотиной и мочой.

И вот Никита выходит из подъезда, по-весеннему одетый, в пиджаке из бутика, в английских туфлях, в фирменных джинсах, идет к стоянке, садится в машину. Что сегодня? Ах да, завтрак с поставщиками. Маленькая мастерская, на заказ изготовляющая руины.

У людей нет фантазии, думает Никита. Все кладут на дно обломки кораблей, кораллы, копию Колизея, римские колонны, греческие амфоры. Можно подумать, история закончилась две тысячи лет назад! Я предложу вам расколотый надвое советский герб, развалины Четвертого энергоблока, сбитый со стены барельеф Сталина, взорванные остатки русских церквей, сброшенный со звонницы колокол, оплетенный зеленой паутиной николаевский рубль.

Столетний курс истории в кратком изложении.

Для очень богатых людей можно сделать эксклюзивную серию персональных руин. Детский сад, мамин дом, школа и бетонная танцплощадка – все, что наша память не смогла сохранить в целости и сохранности. Все, от чего нам остались только фрагменты, только развалины.

Я помню фигуру матери, замершую у окна. Помню трофейные часы на запястье дедушки Миши, бабушку Марфу, руки, сложенные поверх передника. Помню деревенский говорок бабушки Насти, который не смогли изгладить полвека, прожитые в Москве. Помню седую бороду деда Макара, пугавший меня сердитый голос, какие-то фразы, споры с папой. Почему-то запомнилось: Это фильм не для детей, дети на нем смеются! А это страшный фильм, вы-то должны понимать!

Я спросил недавно отца, о каком фильме они тогда спорили, – не думал, что вспомнит, но он сразу сказал: «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!».

Но это же комедия, удивился я. Отец ответил: Мой тесть говорил, что это фильм о человеке, напуганном на всю жизнь.

И теперь, мне кажется, я вспоминаю фигуру деда – раскинутые руки, словно крылья, громкий, страшный голос: Как вы не понимаете, это же – навсегда!

Увы – только развалины, еле заметные сквозь толщу воды.

Наше прошлое – на дне огромного аквариума, а мы всё сидим на берегу, забрасываем леску с крючком, тянем-потянем, вытянуть не можем. Только иногда – повезет, блеснет на солнце бесценный осколок: не то стекло, не то алмаз.

После работы я поехал к Даше. Мы занимались любовью, после я лежал и смотрел на нее. Даша сидела на краю постели, ко мне – боком, к окну – лицом. На улице зажглись фонари. Она говорила об Эре Водолея и «нью-эйдже», в очередной раз объясняла: я тогда решила – если позвоню тебе ровно пятьдесят четыре раза, то конца света не будет. Потому что пятьдесят четыре – это сто восемь пополам. Я чуть заметно улыбнулся, и Даша обиженно сказала: Что ты улыбаешься? Ведь сработало же!

Я слушал ее, но больше смотрел, как в такт движениям тела колышется левая грудь. Капельки пота еще не успели высохнуть, я и сам чувствовал себя выжатым и смотрел отрешенно, без обычного возбуждения.

Правую грудь не было видно, и я подумал: если я чуть пересяду, увижу зеркало, косо висящее на стене, а в нем – отражение. Как известно, отражение меняет знак, правая рука становится левой и наоборот. С грудью должно было произойти то же самое: отражение правой груди превращается в левую. Я задумался: можно ли одновременно видеть две левые груди – зеркальную и обычную?

Мне кажется, это важно: чуть сползти к краю постели меня заставило любопытство, а не вожделение; импульс скорее ребячески невинный, чем утонченно вуайеристский. Так или иначе, незаметно для Даши я заглянул в зеркало.

Наверное, я неправильно выбрал угол: в призрачном свете уличных фонарей я увидел только отражение Дашиных ног, точнее, колен и бедер. Наверное, следовало поднять глаза чуть выше – но в этот момент леска напряглась, по воде пошли круги, и маленькое воспоминание, почти не потускневшее за двадцать лет, сверкнуло в воздухе.

Мне семнадцать лет, ранняя осень, сентябрь или октябрь, последние теплые дни перед долгой зимой, бабье лето. В субботу после уроков мы с ребятами договорились пойти в кино. Не помню, что была за картина, – через несколько лет приливная волна заграничных фильмов стерла все мои старые киновоспоминания. Мы собирались идти вчетвером, но в последний момент к нам присоединились две девочки. Не помню вторую, а первую звали Ника Голубева.

Я был влюблен в нее еще с весны. Мы чинно гуляли под цветущими яблонями московских скверов, я нес ее сумку и умно рассуждал о звездных войнах – недавно принятой Рейганом космической программе защиты от Советов. Ника молчала, и на этих прогулках я чаще видел ее профиль – чуть вздернутый носик, густые брови, темный локон, то и дело выбивавшийся из-под шапки.

Кто выбирает человеку первую любовь? В семнадцать лет тебя очаровывает любой женский профиль, очертания груди под школьным фартуком, слабый намек на наготу, прикосновение женской руки к твоему локтю, даже резкий порыв ветра, от которого трепещут волосы на непокрытых головах одноклассниц. Сейчас я не помню, с чего начались наши с Никой весенние прогулки, – помню только, что в молчаливом профиле я различал удивление моей осведомленностью, колкие и язвительные замечания, восторженное признание в любви и решительный отказ. Иными словами, пока Ника молчала, я был волен придумывать все что угодно, а дальше фантазий устремления мои той весной не шли.