– Леопольд задал тот же самый вопрос. Генрих намерен заломить воистину огромную сумму. Но понимает, что удерживая тебя в плену, он подвергнется жестокой критике. Твой захват идет не только вопреки обещанной церковью защите, герцог нарушает законы войны, поскольку между империей и Англией сейчас мир. По словам Леопольда, Генриха мало заботит позиция папы, но при этом ему не хочется подливать масла в огонь мятежа или давать немецким клирикам повод присоединиться к бунту. Поэтому император полагает, что как только тебя признают виновным в том, что ты хотел предать христианство и сговориться с неверными, – а его суд обязательно признает тебя виновным, – церкви труднее станет защищать тебя, а у него будут развязаны руки и он сможет творить, что вздумается, например, продать тебя тому, кто больше даст.

– А если самое выгодное предложение поступит от французского короля, это будет означать для меня смертный приговор. Генрих из-за этого сна не лишится. А Леопольд?

Хадмар ответил не сразу.

– Пожалуй, лишится, – сказал наконец рыцарь. – Он знает, что ты не предавал братьев-христиан в Святой земле. Но согласится герцог или нет, только время покажет. Человек он гордый и упрямый, и вполне вероятно, может решить, что уже слишком далеко зашел по дороге, чтобы поворачивать назад.

– Даже если в конце пути сорвется с утеса? Хадмар, еще не поздно остановить это безумие. Судя по твоим словам, планы Генриха на мой счет не слишком вдохновляют Леопольда. Он опасается, что запятнает собственную честь, и правильно делает. А еще ему следует остерегаться гнева церкви – пусть даже Целестину не хватит духу отлучить императора Священной Римской империи, с герцогом-то он церемониться не станет. Из Леопольда получится идеальный козел отпущения. Ему ведь это ясно?

– Осмелюсь предположить, что да, – согласился министериал. – Но до поры он не видит выхода, а заодно хочет поживиться, получив половину выкупа. Мой господин – человек практичный. – Рыцарь снова печально улыбнулся. – Что ни говори, он ведь наполовину грек.

– Если ему нужен гарантированный выкуп, он его получит, – заявил король. – Причем целиком. Убеди его забыть про Генриха и иметь дело со мной. Я сказал ему, что готов платить. И не передумал. Я знаю, что он считает себя человеком чести. Сейчас, возможно, его последний шанс сохранить свою честь… А заодно мир в душе.

Хадмар поднял кубок и осушил его залпом до последней капли.

– Господь свидетель, Ричард, – тихо проговорил он. – Неужели ты думаешь, что я не пытался? Леопольд стоит на своем. Он считает себя вправе привлечь тебя к ответу за то, что ты унизил его, всю Австрию, под Акрой. Но вот намерения Генриха в отношении тебя… Да, это тяготит его, лишает покоя. И все же он не видит выхода из этой ловушки. Герцог может не уважать Генриха, но как император тот остается его сюзереном. Отстранить Генриха и заключить с тобой частную сделку для него немыслимо. Он будет рассматривать это как акт мятежа и знает, что Генрих посмотрит на это так же. Хотя Леопольд возмущен убийством епископа Льежского, он не отважится на бунт против правителя, с которым связан узами долга и оммажа.

Хадмар сдвинул стул и не без труда поднялся.

– Я подумал, что ты заслуживаешь правды. Прости, что не могу сделать ничего больше. Мне очень страшно, что это «безумие», как ты выразился, плохо закончится для всех нас.

Не дожидаясь ответа Ричарда, министериал повернулся, оттолкнул стражника, пытавшегося было вести его под руку, и шатаясь пошел к двери.

Король не встал из-за стола. Зловещая тишина окутала комнату, и Ричарду казалось, что он слышит глухой стук собственного сердца, свое хриплое дыхание и даже то, как мысли мечутся у него в голове. Он налил еще вина, но едва пригубил кубок, потому как сладкое рейнское показалось ему вдруг горьким как полынь и желчь.

Ему было тридцать пять, и почти двадцать из них он провел на войне. Смерть стала ему старым, хорошо знакомым врагом. Ричард не мог и упомнить, сколько раз рисковал жизнью. Бури на море, приступы лихорадки, удары мечей, которые удалось отвести в последний миг, острия копий, скользнувшие по щиту, арбалетные болты и стрелы, пропевшие свою губительную песенку, мелодия которой так часто ему снилась. В народе говорили, что он неуязвим, но тело его было испещрено шрамами, как у любого другого воина. Племянник Генрих однажды сказал, наполовину в шутку, наполовину всерьез, что короля легко найти на поле битвы в Святой земле, потому как он всегда в самой гуще схватки, в окружении желто-оранжевых знамен мамлюков, этих отборных бойцов Саладина. Он не отрицал, считая, что государь должен служить примером, поэтому первым вошел в Мессину, первым ступил на берег Кипра, первым был и в Яффе. Он давно понял, что не испытывает того сковывающего страха, что обуревает прочих людей в бою, и рассматривал это как дар Божий, знак небесного расположения.

Только теперь он уже не считал себя любимчиком Фортуны, так как не мог объяснить случившегося с ним и его людьми в последние два месяца. Господь наказывает его за то, что он не сдержал клятву и не освободил Иерусалим? Или он прогневал Всевышнего тем, что нарушил Пятую заповедь и развязал войну против отца? Что сотворил он, дабы заслужить такую кару? И какую епитимью нести, если не знаешь, в чем согрешил? Ответов не было. Ричард знал только, что никогда не чувствовал себя таким отчаявшимся, таким уязвимым и таким бесконечно одиноким, как в ту морозную январскую ночь в замке Дюрнштейн.

Глава VIII

Лондон, Англия

Ей дважды повезло – она появилась на свет красавицей и богатой наследницей. Ей предстояло стать единственной из женщин, кто будет носить корону и Франции и Англии, но история помнит ее по титулу, происходящему от названия ее любимого герцогства – Алиенора Аквитанская. Она выкажет себя как фигура противоречивая и притягательная, потому как никогда не следовала ограничениям, налагаемым на женщин церковью и обществом, ибо Алиенора была убеждена, что способна править наравне с любым мужчиной. В тринадцать ее выдали за французского короля