Когда возвращается Уилф, Рубен отводит взгляд. В этом свете кажется, что его глаза остекленели.

Признание

Рубен расстегивает ворот рубашки. Он только вернулся из суда. Я ничего не знаю о его делах – он прямо-таки маниакально соблюдает конфиденциальность клиента, так что я никогда и не спрашиваю. На мне надеты джинсы и свитер, и я задумываюсь, ношу ли я их в последний раз? Сейчас я все время думаю, что многие привычные вещи случаются в последний раз.

Я считаю недели до моего процесса.

Свет из коридора освещает кусочек пола в спальне, и Рубен кажется актером, читающим монолог на сцене.

Прошло уже несколько недель с тех пор, как я последний раз так пристально рассматривала мужа, и сейчас что-то заставляет меня смотреть на него. Иногда я притворялась, что мы с Рубеном просто друзья, или новые коллеги, или на нашем первом свидании – и пытаюсь посмотреть на него свежим взглядом. И сейчас делаю то же самое. Представляю, что летней ночью увидела его переодевающимся у открытого окна. Приятное тепло разливает по груди от этой мысли, будто купидон поразил меня своей стрелой, пока я смотрела.

Он перехватывает мой взгляд и поднимает свои зеленые глаза.

– У тебя все в порядке? – спрашивает он мягко.

Я молча киваю, подхожу и тихо прикрываю за собой дверь спальни. Мы остаемся в темноте. Рубен скидывает рубашку, и она похожа на простынь, развевающуюся на летнем ветру.

– Я прочитала всю эту ерунду в сети.

– Да, – коротко отвечает он и снимает брюки, оставаясь только в трусах-боксерах. В темноте я могу рассмотреть только его бледные ноги. Он молчит.

– И что ты думаешь? – приходится спрашивать мне.

– О чем?

– О построении нашей защиты на ошибке. О феминизме.

– Это была ошибка, – отвечает Рубен, и интонации его словно балансируют на канате над пропастью, лежащей между вопросом и утверждением.

– Конечно так и было.

Он тянется за кофтой, и я чувствую его запах. Он изменился, но мой мозг, мое тело, они помнят, каким он был. Табак с тех времен, когда он курил. Его дезодорант, мятная жвачка. Он проходит мимо меня, надевает домашние джинсы и застегивает ширинку, стоя спиной ко мне. Сейчас у него новый дезодорант и никаких сигарет.

Я жду.

Наконец он говорит:

– Разве это не делает все хуже?

Кофта с длинными рукавами сидит на нем плохо: свисает, кажется перекошенной. Мне всегда нравилось это в Рубене – то, что он выглядит неряшливо, даже когда хорошо одет; что он часто носит рубашку навыпуск; что, забыв побриться, он выглядит, как хиппи. Но сегодня его небрежность меня цепляет.

– Что именно?

– Что это была ошибка.

Я хмурюсь, смутившись.

– Хуже, чем что?

– Ты всех запутала.

– Да.

– Знаешь что… – продолжает Рубен. – Хотя ладно, забудь.

– Ну что?

– Ничего.

– Нет, говори! – продолжаю настаивать я.

Все, что произошло с той ночи, бурлит во мне. Начиная с мужчины, который домогался до меня в баре, решив, что я его собственность. Но в тот раз я совершила свой поступок не только из-за него, причиной стали все те случаи, когда дородные рабочие свистели мне вслед или когда незнакомец слишком близко прижимался ко мне в метро.

– Ладно, – говорит он и оборачивается ко мне. – Почему ты подумала, что это один и тот же мужчина?

– Я…

Правда, а что тогда произошло? Страх. Предположение. Предположение из-за дурацких похожих красных кроссовок. Я увидела тень, выходящую из бара, и я запаниковала. Вот что произошло.

– Я не знаю, они просто были похожи.

– Я работаю на исламскую благотворительную организацию, – просто сказал Рубен.

Я не сразу понимаю, о чем он. Но чувствую, как мое тело съеживается от стыда, как будто могу укрыться от его слов, втянув голову в плечи. И тогда я впервые ощущаю и осознаю первую настоящую искру гнева на моего мужа. Не из-за его обвинений, не из-за того, как он их выражает. А из-за недосказанности и пассивной агрессии. Сейчас я даже не могу ничего ему ответить, ведь он не пояснил, что именно хотел сказать.

Раньше он никогда себя так не вел. Это одна из многих причин, по которым я выбрала его: мне никогда не нужно было догадываться, что происходит между нами. Рубен всегда ясно давал мне понять, на какой стадии отношений мы находимся.

– Но… – невнятно пытаюсь спорить вместо того, чтобы сказать все, что думаю. Я не могу сейчас оправдываться.

Если бы мой характер был больше похож на Рубена, то сейчас я бы была возмущена. «Какие глупости!» – он мог прямо сказать это людям с отличным от его мнением. Он стряхивает чужое мнение, как капли дождя с пальто, и продолжает наслаждаться днем. И точно так же, когда его хвалят, он лишь недоуменно моргает, а его мнение о себе нисколько не меняется.

– Ты действительно не понимаешь, что это значит для меня? – спрашивает Рубен, настолько резко открывая дверь в коридор, что она распахивается на всю ширину и бьется о стену.

Я жмурюсь, глядя на лампу с медным плафоном, раскачивающуюся под потолком. Мы купили ее в «Икеа», думая, что она скрасит интерьер. Но в итоге она висит очень низко и опасно раскачивается. «Потертый шик выглядит просто потертым, когда ты живешь в дыре», – печально подытожил Рубен в день, когда мы ее повесили. Тогда я с ним согласилась, но мне нравилось, какая она огромная, оранжевая и обшарпанная.

Сейчас мне хочется, чтобы он посмотрел на меня как раньше. А потом на эту дурацкую люстру. И чтобы кто-нибудь сказал: «Тебе не кажется, что здесь слишком ярко?» или «Это только мне кажется или в воздухе повеяло индустриальным шиком?» Но муж молчит, избегает моего взгляда.

– Что? – спрашиваю я, и мое сердце подскакивает так же, как тогда, в клубе, когда Сэдик схватил меня за руку.

– Это какой-то кошмар. И я знаю, действительно знаю, что тебе хуже… – говорит он, как будто читает мои мысли, – но для меня все тоже дерьмово. А ты ни разу и не спросила.

Я молчу, шокированная его резкими жестами, все еще вибрирующей от удара о стену дверью, обвинительным взглядом его широко раскрытых глаз.

– Ни разу не спросила, – повторяет он.

Это правда, думаю я, тяжело сглатывая, и в моей груди будто появляется дыра. Занятая собственной болью, я игнорировала чувства Рубена.

– Так расскажи мне…

– Расскажу. На работе надо мной смеются или полностью игнорируют. Они стыдятся меня из-за того, что сделала ты…

Я буквально слышу это многоточие. Его тон не резкий, а грустный, медлительный. Я так любила эту медлительность, хотя нет, не любила, до сих пор люблю.