Я допиваю джин и беру телефон, игнорируя Рубена.

– Ну, ладно, пойдем, – говорит он через несколько минут.

Он бросает на меня печальный взгляд, когда мы идем через паб, и я сглатываю слезы. Я не могу подарить ему ни одного вечера, ни единого вечера без чего-то связанного с моим преступлением. Оно, как прожорливый сорняк, распространяется и захватывает каждую часть моей жизни.

Он не протягивает мне руку, не смотрит на меня. Мы проходим под еще одним телевизором, прямо рядом с выходом, и он смотрит на экран. Этот миг кажется мне бесконечным.

– О, там будет ад, – говорит он, глядя наверх, а затем обратно на меня.

– Что? – спрашиваю я почти шепотом.

Он смотрит на мое ошарашенное выражение лица и, должно быть, видит в нем что-то еще, потому что трясет головой, сжав зубы.

– Забудь.

В темноте и холоде мы идем домой. Мы почти у двери, когда я слышу вой сирен и шаги на тротуаре. Я быстро захлопываю за нами дверь, предварительно выглянув на улицу. Ничего. Сирены утихли вдали. А шаги принадлежали дочери Эдит.

Признание

Утром в день слушания по моему делу звонит телефон, как будто очнувшись от дремоты.

– Привет, – здороваюсь я с Сарой.

– Джоанна?

Я смотрю на часы в спальне, светящиеся зеленым.

– Шесть утра, – говорю я. Тело дрожит от предчувствий. Может быть, они отменяют процесс, может, они осознали, что это ошибка.

– Просто проверяю, готовы ли вы, – объясняет Сара. – Вы купили костюм.

– Купила.

Она сказала, что мне нужен новый костюм. Приличный. За него заплатил Рубен – я не зарабатываю ничего уже шесть месяцев.

На кухне прохладно и тихо. Раньше за ночь на полу образовывалась лужа от конденсата, стекавшего по ступенькам с улицы. Я со смехом предложила залепить все щели изолентой. Рубен удивился, когда это сработало, назвал меня гением.

Но ощущение прохлады и запах сырости все еще сохраняются, как бывает в холодных каменных зданиях. Не думала, что можно чувствовать запах своего дома, если ты не вдали от него. Может быть, мои тело и разум готовят меня, и я уже в тюрьме.

– Хочу сходить в Маленькую Венецию, – говорю я Рубену.

Я сижу в кровати, он всю ночь лежал рядом, как деревянный. Мелькает мысль, что я не знаю, где буду спать сегодня ночью. Может быть, снова здесь.

Я должна быть здесь. И другой вариант невозможен, хотя я боюсь его, как войны в Сирии, как ураган в зимний день. Все это слишком страшно, чтобы быть реальным.

Я понимаю, что вне зависимости от того, что произойдет сегодня днем, уже ничего не будет прежним, даже если моя голова снова ляжет на эту подушку. Я не смогу просто вернуться домой и вернуть свою жизнь. Как это сделать? И сколько этой жизни осталось?

– Хорошо, – кивает Рубен. Вопросов он не задает.

Я словно приговоренный к смертной казни с последним желанием.

Рубен не сморит на время, не смотрит на меня. Движется будто на автопилоте.

Я отвожу взгляд.

– Станция Уорвик Авеню, – бесстрастно объявляет голос в метро. Моя рука скользит по красному поручню.

Двери открываются, мы выходим и повторяем мой маршрут с той ночи. Я вышла из метро, встречалась с Лорой, ранила человека и так никогда и не смогла вернуться домой. Вернуться по-настоящему. Рубен берет меня за руку, и я останавливаюсь, удивленная. Его рука теплая и сжимает мою. Это жест не любви, но поддержки. Солидарности. И в любом случае я это ценю.

Мы поднимаемся по эскалатору и несколько минут идем в молчании, пока я не вижу мосты Маленькой Венеции.

– Это там, – говорю я.

Рубен кивает, хотя он наверняка и так знает.

Сегодня чудесный день. На некоторых деревьях еще сохранились остатки цветков, но большинство уже полностью зеленые. Чувствуется приближение середины лета. На другом конце моста обнимается пара. Я не могу смотреть на них. Я, жена, пишущая последние главы своей истории, а они еще в самом начале. С таким же успехом я могла быть старым, изможденным бездомным бродягой.

Слишком больно находиться здесь, в прекрасном весеннем Лондоне, как будто смотреть на стекло, слишком ярко преломляющее свет. Маленькая Венеция только просыпается, похоже, будет идеальный июньский день.

Я перехожу дорогу и смотрю на то место, где все произошло. Никогда бы не сказала, что здесь все случилось. Нет ни сигнальной ленты, ни обведенного мелом силуэта, ни следов крови – ничего. Просто обычное место в сердце Лондона: какие-то кирпичные ступени, кусты, дерево. И это место, где навсегда изменилась моя жизнь. Трава здесь была пострижена совсем недавно и кажется слишком короткой, как только что побритое животное.

Смотрю на Рубена. Он смотри на мост.

Делаю шаг вперед и сажусь на одну из прогретых солнцем ступенек.

Сегодня я впервые за все время увижу Имрана. Я видела его снимки в репортаже на сайте Би-Би-Си, который я пересматриваю снова и снова. Тайно, как стыдящийся своей одержимости подросток. Но с той ночи я не видела его лично. Иногда я представляю Имрана с лицом Сэдика и вынуждена себя поправлять. Сэдика я увижу тоже, как свидетеля обвинения. Мы трое связаны моими действиями.

Продолжаю обдумывать заключение врача, не могу остановиться.

Он забывчивый, демотивированный, тревожный, в депрессии. Они использовали такие характеристики. Он полагается только на календари и заметки. Иначе он не может вспомнить, чем занимался в этот день.

Из-за меня, из-за моего разума, из-за моего тела и рефлексов. Череды химических процессов.

Имран и я были в центре события, которое навсегда изменило наши жизни, но мы не видим друг друга.

Смешно, но я осознаю все это не в зале суда. Нет, я не сижу на скамье подсудимых, глядя, как жертва медленно, болезненно, с трудом пробирается к своему месту. И не во время допроса и перекрестного допроса. И даже не тогда, когда судья говорит мне в лицо, насколько я была не права, или мне говорит это сестра Имрана, или его двоюродный брат, или его родители.

Нет, все происходит, пока я сижу на ступеньках моста, а мой муж стоит рядом, на расстоянии вытянутой руки. Осознание приходит, когда я смотрю на эти ступени. На них не осталось ни следа от произошедшего той ночью шесть месяцев назад.

Это было неправильно. Я разрушила чью-то жизнь без какой-либо причины. Мне нет ни оправдания, ни прощения.

Я заслужила свое наказание.

* * *

Рубен улыбается мне странной, печальной улыбкой, когда мы уходим.

– Что? – мягко спрашиваю я.

– Ничего… Просто…

– Да что?