Смерть тети Милы еще сильнее заставила всех – Катю, Марусю, Алку с Иркой – опекать Мишку. Ну и Моисея, конечно… Мишка вырос весь в отца, такой же ласковый, умный, но совершенно не приспособленный к жизни!

– Маруся, ты им хотя бы иногда готовишь? – тревожилась по телефону Катя. – А как же они покупают продукты, Моисей же ничего не может выбрать? Следи, пожалуйста, чтобы Мишка не ленился и хотя бы по воскресеньям ездил на рынок.

– Алочка, мой Витя приглашает нас в ресторан, представляешь? – звонила сестре Ирка. – Такая пустая трата денег! Но ты же знаешь Пикайзена, он там за границами набрался этих повадок. Все шикует… Уговори, пожалуйста, Мишку пойти с нами. А ты не знаешь, кстати, где он по вечерам пропадает? Мне мать рассказывала… Может, у него женщина появилась? Дай-то бог…

Эта забота о брате стала еще одним обручем, сдерживающим центробежные силы времени. Силы их притяжения друг к другу не могут ослабеть, они – семья, пусть и живущая теперь в разных концах города. Но уклады жизни обитателей Волхонки ЗИЛ, Хорошевки, Ржевского неумолимо менялись. Ирка служила мужу, дочери и музыке, не подчиняя свою жизнь заранее поставленным целям и внушая дочери, что музыка – это просто особая работа, которой надо отдавать себя целиком, не гоняясь за дешевым успехом. Алка же, не зная точно будущую стезю дочери, знала лишь, что Гулька обязательно вырвется туда, куда ее саму манили голые гвоздики на стенах, впрочем, уже давно забытые. Она продолжала внушать дочери, что главное – никогда не останавливаться на достигнутом, помнить, что она особенная. При этом Алка не замечала, что Гуле трудно примириться с тем, что родня восторгается Таниной игрой на рояле, что у Тани игрушки, которых нет ни у кого другого. Таня даже одеть своих кукол толком не умеет, а ее, Гулю, не слушает, вот они и ссорятся. Ирка и Алка еще верили, что разный жизненный удел не может помешать девочкам любить друг друга. Ирка же нашла в душе понимание, почему ее сестра начала разрушение их прежнего мира в квартире дома с зеркальным вестибюлем, принеся его в жертву собственным целям. А в Алкиной любви к сестре, которой достался в мужья великий скрипач, не было привкуса зависти. Их дочери не спят в одной постели, не бегают в душевые к зоопарку, ну и что?

Ирка уже которое лето проводила в деревне на Украине, забирая к себе Моисея и Мишку, и убеждала сестру, насколько Остер лучше привилегированного гаража в Серебряном Бору. Катя вторила племяннице, Соломону надоело биться за гараж, и обе семьи покатили наконец в поселок Остер вместе. Алка отдала должное усилиям сестры по воссозданию общего лета, наполненного истомой зноя, купаньями и холодными борщами по рецептам Оголиных, но ни рыба с привоза, ни парной творог не убедили ее в том, что лето стоит проводить в такой дыре. Теперь, когда Виктор стал офицером, ездил по заграницам, ее тянуло провести лето тоже в истинной загранице, и через год они поехали в Эстонию, в Пярну.

И снова Виктор ошалел от красоты моря и города с остроконечной ратушей, от центральной улицы, полной ресторанов. Снова вспомнились австрийские деревеньки: дом, который он снял в Пярну, был точь-в-точь как там, из белого кирпича под красной черепицей, вокруг – ухоженный садик с клумбами маргариток и оранжевых ромашек, обнесенные косыми кирпичиками дорожки. Раз в неделю на дорожки подсыпали песок, который хозяева тщательно выравнивали, руками выбирая неприметные камушки.

Не меньше блаженствовал Виктор и от возможности по-настоящему сорить деньгами. По утрам, пока жена и дочь спали, отправлялся на рынок, возвращаясь с полной корзиной. Творог, сметана, помидоры… Гуле купили шорты – такую одежду московские девочки не носили, – а Алка щеголяла в синем сарафане с возмутительно праздничными девушками и корабликами, и выглядела, по словам мужа, «как стиляга» – еще одно слово нового времени. Несмотря на то, что походы на рынок переполняли холодильник, обедать с пляжа они шли в ресторан «Раннахооне» на прибрежной улице Таамсааре. И вечером ужинали дома редко, приодевшись, фланировали по центру, потом заходили в ресторан «Балтика» на главной улице города. Курортники заглядывались на их семью: высоченный блондин муж, рядом хрупкая, с точеными чертами лица, одетая от лучшей московской портнихи жена и крепенькая, загорелая дочка.

Алка даже больше, чем пирожными, которые в Пярну были «изумительные», наслаждалась взбитыми сливками. В Москве ничего подобного не было.

– Папа, мне две порции сливок! Сначала с киселем, потом с шоколадом!

– Витя, зачем ты еще и угря взял, это невозможно съесть! Хотя где мы еще угря поедим…

– Гуль, а хочешь пирожное «картошку»?

– Витя, какая «картошка» после сливок?

– Давай, Гуль, ешь… Кто, кроме отца тебя так покормит.

Первого сентября Алка смотрела из окна, как дочь направляется к школе. Черные лаковые туфли с белыми гольфами, гэдээровский костюмчик – юбка в складку и клетчатый пиджачок. За плечами красный ранец. Таких девочек на Волхонке ЗИЛ еще не видывали.

Каждый раз, когда Соломон, сбросив скорость, поворачивал с шоссе на грунтовую дорогу, усыпанную шишками и длинным сосновыми иглами, становилось слышно – сначала едва-едва, потом все громче, – что воздух второй просеки, пахнувший хвоей и свежестью теплой земли с пятнами закатного солнца, пронизан звуками скрипки. Чистыми, глубокими, невероятно деликатными. Они летели к вершинам сосен, тут же неслись вниз, падая на землю и перемешиваясь с солнечными бликами, вновь поднимались к небу, просвечивающему сквозь хвою.

Всякий раз Алка изумлялась свежести и умиротворению сумрачной просеки, тому, как запахи и звуки мгновенно отгораживают ее от остального мира. От машин, шуршавших по асфальту, от постов ГАИ, от жара и пыли станционной площади, на которую они с мужем вышли с сумками всего полчаса назад из пропахшей людскими заботами московской электрички.

Таня и Гулька не изумлялись звукам скрипки. Эти звуки привычно провожали девочек по утрам на речку, встречали по вечерам, одну – с тенниса, другую – с занятий музыкой. Они были такими же естественными, как приезд родителей в пятницу, как семейные воскресные завтраки с картошкой и селедкой, как обеды с молочной лапшой.

Семья снова воссоединилась, на целых три года. Сняли две дачи по соседству на второй просеке в Николиной Горе. Пикайзены – домик из трех комнат и веранды, где в проходной комнате жил Моисей, а в выходные – на раскладушке – и Мишка. Котовы – мансарду: две комнаты, кухня и балкончик на крыше хозяйской террасы, с колоннами и лестницей, ведущий в заросший сад. На целых три года вернулись семейные походы на реку, волейбол на берегу по воскресеньям, вечерние застолья, преферанс, радости и расстройства снова стали общими, летнее тепло наполняло каждого и не уходило до следующей весны.

– Мама, прошу тебя, не держи Гулю дома, – Алка вновь и вновь втолковывала Кате, для чего они с Виктором сняли такую дорогую дачу. – Пусть играет с детьми, вращается в их кругу, без вашего с отцом вечного надзора.

В поселке работников науки и искусства – РАНИС – детям не положено было болтаться три летних месяца без дела. Гулю определили в школу танцев, занятия в которой вела хореограф Большого театра. Она дрессировала детей у балетного станка, ставила танцы и хореографические постановки, готовя к концу лета неизменный для Николиной Горы концерт на открытой сцене. Детям на дневное время отдавался и корт поселка, куда приезжал тренер из Москвы. Были корты и на дачах, самый лучший именно на второй просеке, у Дамира, сына того самого врача, который работал еще в Кирсанове с Чурбаковым.