Алкоголь за столом не главенствовал, но под хорошую закуску в меде и сладком вине никто себе не отказывал. Постепенно все разгулялись, и началось настоящее веселье. Мать с дочерьми завели песни, от которых пахнуло такой языческой стариной, что я диву давался, каким образом они сохранились в народной памяти с прошлого тысячелетия. За песнями последовали пляски, тоже не без влияния старинной обрядовости. Ничего подобного я еще не встречал. Участия в таком представлении я принять не мог, и мне досталась роль единственного зрителя. Прасковья же вполне естественно влилась в общий строй. У нее оказался высокий, хорошо поставленный голос, и она не ударила лицом в грязь, ни в хоровом пении, ни солируя.

Гуляние продолжалось до первых петухов. Когда настало время заканчивать веселье, Иван Владимирович тактично успокоил разыгравшуюся молодежь и громко сказал, что время ложиться. Как по команде женщины приступили к уборке, а мужчины вышли подышать свежим ночным воздухом.

— Хорошо у вас здесь, — сказал я хозяину.

— Да, хорошо, — задумчиво подтвердил он.

Мы стояли вдвоем в темном дворе под опрокинутым звездным небом.

— Не знаешь, как там наша вдова? — спросил я.

— Утром проведаю, сегодня было недосуг.

Я вспомнил, что больше всего меня удивило в ее усадьбе, и спросил:

— Никогда еще не видел такого порядка, людей вроде нет, а кругом замечательная чистота.

— Что ж тут удивительного, она своих холопов порет за любую промашку. Отсюда и порядок, он у ее холопов на спинах кнутом написан.

— Не может быть! А с виду такая тихая!

— В тихом омуте черти водятся. Анна Ивановна женщина серьезная. Если что не по ней, то берегись. Я ее, честно говоря, как огня боюсь. И сама богата, и родня у нее знатная.

— Так зачем же ты меня к ней на постой хотел сосватать?

— А ты прохожих конем не топчи, — засмеялся он, — что тебе, дороги мало?!

— Твоя правда, — в том же тоне ответил я. — Значит, я зря вдовушку лечил, ее дворня мне спасибо за это не скажет.

— Зря, — легко согласился подьячий, — ее бы лучше батогами полечить. Скверная женщина.

— Почему тогда ты сказал ей, что я лекарь?

— Выслужиться хотел, — честно сознался Горюнов. — Может, замолвит словечко перед роднёй, чтобы снова на службу взяли!

В это время к нам подошли его сыновья, и разговор прервался. А чуть позже вышла из дома Прасковья, помогавшая женщинам убирать со стола. Я распрощался с хозяевами и взял девушку под руку, исключительно для того, чтобы она не спотыкалась в темноте. После чего мы пошли к себе.

— Тебе весело было? — спросила Прасковья, заглядывая мне в лицо.

— Да, очень, — искренно ответил я, невольно сжимая девичий локоток.

Легкий хмель бродил у нас в крови, вечер был теплым и праздничным, и кончилось это тем, что возле самого порога мы поцеловались. Я прижал к себе ее легкое тело и вопреки здравому рассудку никак не мог отпустить. Прасковья замерла, запрокинув разгоряченное лицо. Мне не оставалось ничего другого, как вновь наклониться к ней и надолго завладеть ее неловкими губами. Оторвался я от нее только тогда, когда нам не хватило дыхания.

— Сладко-то как, — тихо сказала девушка, а я уже поднимал ее на руки и нес в избу.

— Скорее, — шептала она, когда я в потемках стаскивал с нее одежду. — Какой ты неловкий!

— Сейчас зажгу свечу, — прошептал я, боясь, что-нибудь ей повредить.

— Не надо, я сама, — ответила она, легко выскальзывая из длинных одежд.

Во мраке избы я различил ее белое тело. Она отступала от меня в сторону лавки, на которой недавно взбивала перину, потом исчезла в темноте.

— Иди скорее, — позвала девушка ломким тревожным голосом.

— Сейчас, уже иду, — ответил я, срывая с себя последние одежды.

Мои руки сами нашли ее теплое тело. Девушка лежала на спине посередине постели. Я начал гладить ее грудь, удивляясь шелковистой нежности кожи. Прасковья вздрагивала, а когда руки касались самых чувствительных мест, тихо стонала. Мы оба молчали, я слышал только ее прерывистое дыхание.

— Поцелуй меня, сожми, раздави! Я хочу, чтобы ты сделал мне больно! — наконец попросила она чужим высоким голосом.

Я лег рядом и крепко ее обнял. Она прижалась и обвила меня ногами. Дальше все получилось само собой и слишком быстро кончилось. Слишком велико было возбуждение, чтобы хоть как-то я мог контролировать ситуацию.

— Тебе не очень было больно? — спросил я, целуя ее теплую, чуть солоноватую от пота шею.

Мы лежали рядом, и я просто держал ее за руку.

— Нет, я почти ничего не почувствовала, — помедлив, ответила она.

Я не понял, что она имеет в виду, но не стал переспрашивать и выяснять, что она этим хотела сказать. Неожиданно Прасковья приподнялась, обняла меня влажными от пота руками и прижалась к груди. Я гладил ее спину, чувствуя под пальцами косточки позвоночника, а она во тьме изучала мое лицо. Потом неожиданно спросила:

— А это большой грех?

— Кто как считает, — ушел я от прямого ответа. — Мне кажется, когда по любви, то совсем не грех.

— А ты меня любишь? — тотчас спросила она.

— Да, — ответил я, прижимая ее к себе.

Она завозилась, удобнее устраиваясь на моей груди.

— Тебе не тяжело? — заботливо спросила она, только чтобы не замечать, что я делаю руками.

— Нет, не тяжело, ты совсем легкая, — также не по теме происходящего действия ответил я.

— Ничего, стану настоящей женщиной, тоже войду в тело, — вдруг пообещала она, — тогда тебе не будет за меня стыдно!

Я невольно засмеялся.

— Ты это чего? — тревожно спросила она.

— А мне толстые совсем и не нравятся.

— Тогда как же крестная?

— Что крестная? — переспросил я, испугавшись, что Прасковья теперь, в самый неподходящий момент, затеет сцену ревности.

— Крестная же в теле!

— А с чего ты решила, что она мне нравится?

— Но ты же сам говорил! — возмущенно воскликнула она. — Значит, меня просто дразнил? А я, дура, поверила!

Прасковья отстранилась от меня, но я не отпустил, и она снова удобно устроилась у меня на груди.

— Ну, как тебе не стыдно! Я то думала, что ты…

— Обо мне и крестной ты сам все придумала, еще до того, как я ее впервые увидел. Так что ты меня к ней не припутывай. Ревность вообще глупое чувство, это та же зависть, боязнь, что кто-то может оказаться лучше тебя.

— Значит, тебе хорошо со мной? — сделала она из моих слов собственный вывод.

— Да, очень, и если тебе действительно не очень больно…