яд. Царь приказал его отравить, досадуя, что московитяне уважали Скопина за ум и мужество более, чем его самого. Вся Москва погрузилась в печаль, узнав о кончине великого мужа…»[70].

Правление Шуйского было отмечено ещё одним злодеянием – убийством, полководца освободившим Москву от польско-литовской осады[71].

* * *

Мало кто из историков сомневается в том, что князь Михаил Васильевич Скопин был отравлен Шуйскими. Современники событий другой версии и не хотели принимать. Навыки Шуйских в обращении с ядами общеизвестны. Они подсылали отравителей и к Болотникову, и к Лжедмитрию. Возможно, что и Годунова отравили они. По сути братья Шуйские своими руками уничтожили человека, который мог спасти их династию. Прокопий Ляпунов, человек, без сомнения, осведомлённый, в глаза обвинил всех трёх братьев в отравлении князя Михаила – и ушёл к Лжедмитрию в Калугу…

Василий Шуйский сделал всё, чтобы отвести от себя подозрения. При захоронении полководца с почестями в Архангельском соборе Московского Кремля он громко рыдал над его роскошной гробницей, расположенной вблизи царских гробниц. Тем не менее, отвести от себя подозрения не удалось. Поход на помощь Смоленску возглавил бездарный брат царя Дмитрий Иванович, войска которого были разгромлены в жестокой битве под Клушино.

* * *

Отряд Беззубцева и Юрлова спокойно перезимовал в гуляй-городке близ Венёва. Венёвский воевода был рад такому соседству, ибо слава о делах и победах Беззубцева докатилась и до него. Ему было удобно иметь поблизости такого сильного и надёжного соседа и защитника. Он неоднократно отсылал в гуляй-город корма (продовольствие и фураж). Дмитрий Беззубцев прислал из Путивля немалый обоз с кормами и зельем (порохом). Да и вои Беззубцева без дела не сидели. Они вырыли погреба, обложив их бревенчатыми стенами. На реке Осетре устроили рыбные ловы и наловили столько рыбы, что засолили пятьдесят двухпудовых бочек. Там же в погребах хранились бочки с солёными огурцами, капустой. Местные крестьяне по доброй воле доставляли для служилых людей репу, редьку, вяленые и солёные грибы, сало, муку. Целые связки сушёной и вяленой рыбы, завёрнутые в рогожу, хранились на возах. Осенью служилые люди по приказу Беззубцева расширили размеры гуляй-города, вырыли и построили тёплые землянки с печками, с бревенчатыми стенами и бревенчатым покрытием.

Однако, Беззубцев не забывал о службе и следил за тем, как по округе несут службу его дозоры. Повсюду в России шла война, и выпускать оружие из рук было рано. Уже в начале апреля далеко в степь высылалась сторожа, которая доходила то до верховьев Северского Донца, то до Оскола, то до Воронежа и Дона.

В апреле в Венёв к Беззубцеву пришли известия, что крымский хан вновь посылает войско в Русскую землю. Правда, пронёсся слух, что в этот раз хан обещал помощь Шуйскому против ляхов и литвы.

* * *

Тёплым майским днём 1610 года во время званого обеда Марина вдруг почувствовала себя плохо; её сильно затошнило. С трудом она сдержала рвоту. Первоначально это вызвало у неё сильный испуг:

– Неужели, отрава? Кто бы хотел меня отравить? – с ужасом подумала она.

Она поставила чашу полную вина на стол, поднялась со стульца, сказалась больной и ушла к себе в опочивальню. «Царь», сидевший напротив неё за столом, с удивлением вскинул брови, ибо Марина никогда, даже в случае простуды, не отказывалась от чаши доброго красного венгерского. Однако, казачьи атаманы, присутствовавшие на трапезе, отвлекли его внимание, разговорами, угощаясь медовухой и водкой.

Придя к себе в верхнюю палату-светлицу, что располагалась под коньком крыши вместительного, купеческого, двухъярусного, бревенчатого дома (который все стали именовать дворцом), она присела на маленький стульчик и задумалась. Посидев немного, достала из своего дорожного сундучка зеркальце венецианского стекла в оправе из серебра с витой ручкой, взглянула на своё лицо. Оно было бледно и искажено страданием. Карие глаза были полны тревогой.

Марина слегла и до утра не выходила из своей светлицы. Ничего не ела, но попросила принести ей молока и вечером с удовольствием выпила пол крынки.

Прошёл день, другой. Тошнота повторялась неоднократно. Однако, она оставалась живой, и ощущала, что в её естестве нет ничего, что свидетельствовало бы о близкой смерти. Наоборот, своим внутренним женским чутьём она почувствовала зарождение новой жизни. А ещё через несколько дней она поняла и убедилась, что непраздна…

* * *

В мае 1610 года Прокопий Ляпунов отправил к Зарайскому воеводе Дмитрию Пожарскому с грамотой своего племянника Федора Григорьевича, склоняя его выступить против Шуйского.

Князь Дмитрий предложение Ляпунова отверг, посланника отпустил восвояси, грамоту переслал в Москву и запросил у царя помощи. Вскоре к нему прибыло подкрепление – воевода Семен Глебов и стрелецкий голова Михаил Рчинов. С ними в Зарайск пришло сто стрельцов и наряд (пушки с порохом и ядрами). Узнав об усилении Зарайского отряда, Ляпунов временно прекратил переписку с князем Пожарским. Но в душе рязанский предводитель, чувствовал, что дороги их вновь сойдутся, и будут ещё оне делать одно дело…

* * *

В начале июня в Венёвский стан пришло неожиданное известие, что Большие ногаи идут воевать Рязанскую землю. По слухам, они были уже в трёх-четырёх переходах от Ряжской засеки. Вёл ногайскую орду Ак мурза Байтереков. Тогда ещё никто не знал, что ногайские татары выступили по призыву крымского хана Селямет-Гирея. Своим приходом ногайцы отвлекали на себя внимание русских воевод, способных направить свои силы на помощь Рязани. А тем временем крымская рать шла на север – к Туле.

Узнав о нападении ногайцев, Беззубцев свернул гуляй-город и выступил к Рязани. Через три дня после выступления из Венёва сторожа донесла ему, что Прокопий Ляпунов с отрядом рязанских дворян и детей боярских стоит на реке Проне. Воеводы встретились близ Пронска. Сошли с коней, сняли шапки, поклонились друг другу, затем обнялись и троекратно поцеловались, как старые знакомые. Знались ведь ещё и ранее в 1606 году, когда Болотников и Пашков подступали к Москве.

– Поди, тому года три, а то и четыре, как не видались с тобою, воевода! – дружелюбно произнёс рязанский предводитель.

– С той самой осени 114 года[72], егда ты с коломенского стана утёк, – столь же дружелюбно, но с некоторым упрёком отвечал путивльский воевода.

– Кто старое помянет, тому глаз вон! – с лукавой улыбкой произнёс Прокопий…

– Слыхивал яз, де недавно есчо гостил ты в Калуге у вора, а ране де на Москве Шуйского винил в злодействе и в отравлении князя Михаила Скопина, а ныне уж здесь под Пронском. Скор ты на руку, Прокопий Петров!..

– «Скор-то – скор, но