чем слегка противными существами на заднем дворе или чем-то, что можно накопать для рыбалки. Но первые свидетельства двусторонней симметрии, придающей нам форму, слегка напоминающую песочные часы, были обнаружены у вида червей, живших шестьсот миллионов лет назад. Первый позвоночник появился у бесчелюстной рыбы, обитавшей в одно время с трилобитами.

Наши мышцы сокращаются и двигаются, как и у других животных, потому что мышечные волокна, отвечая на нервную стимуляцию, изменяются под действием химической энергии молекулы, которую мы называем аденозинтрифосфатом и которая содержится в клетках всех живых существ. Подобно всей прочей жизни на Земле, мы являемся порождением общего процесса, объединения материи, которая может превратиться в кажущиеся бесконечными чудеса жизни. В то же время, если предположить, что мы нормально развиваемся от яйцеклетки до престарелого пенсионера, люди обладают психологией, осознающей их состояние. Все это сводится к тому, что мы – именно те создания, которые одновременно восхищают и пугают нас. Мы – животные.

С одной стороны, большинству из нас очевидно, что мы – животные. Если спросить об этом, то люди убеждены, что, видимо, так оно и есть. Но при этом нам все еще говорят, что строить общество нам нужно с таким подходом, как будто мы – не животные. Тысячелетиями мы считали, что мы отделены от всех прочих существ. Именно мысль о том, что мы принадлежим к тому же физическому миру, что и прочая жизнь на Земле, – именно эту мысль отказывались принять многие поколения людей.

Масаи – избранный народ полубога Энкай, который благословил их коровами, переданными им через подобие космической трещины, когда земля и небо разделились. В некоторых китайских мифах рассказывается о богине Нюйве, которая стала одинокой после смерти космического создания Паньгу. Она собрала грязь из разных уголков пруда и слепила из нее человека. Ей так нравились маленькие танцующие мужчины и женщины, что она заселила ими мир. Благодаря Гесиоду у нас есть теперь уже знакомая всем история о появлении ветреных и завистливых богов. Из этой несовершенной Вселенной появились люди, вылепленные из глины. Но Прометей подарил нам возможность стоять прямо и дал огонь.

Возможно, именно эти мифы были в голове у Редьярда Киплинга, когда он изображал, как деревенские дети лепили людей из глины и вкладывали им в руки тростник, представляя, что «они – боги, которым нужно поклоняться». В то же время бандар-логи, обезьяний народ джунглей, отчаянно хотели стать людьми. Они прятались в руинах некогда величественного храма. «Мы великие, – твердят они. – Мы свободные! Мы достойны восхищения! Достойны восхищения, как ни один народ в джунглях! Мы все так говорим – значит, это правда!»

Мифы успешно справляются с тем, что дают нам сжатую версию реальности. Вместо того чтобы выдавать идеи и тратить время и энергию на мельчайшие подробности, мифы предлагают простую символическую стенографию того, кто мы такие и каковы наши отношения с миром. В XXI веке мифы современных обществ говорят нам, что мы – не животные. Наши колоссальные навыки дают нам уникальную среди прочей жизни ценность и оправдывают вред, который мы причиняем. Мы являемся причиной травм или разрушений не потому, что мы животные, а потому, что у нас есть мотив. Мы процветаем за счет всей прочей жизни, потому что процветание – это право человека.

Конечно же, всегда были мыслители, которые этому противились. В древних традициях людей, живших среди диких животных, обычно существовала вера в некую призрачную часть их самих. Но считалось, что не только люди обладали подобной сущностью. Весь живой мир был пронизан силой духов. Даже на начальном этапе возникновения западной веры в человеческую уникальность загадочный ученик Аристотеля по имени Дикеарх заявил, что не существует такого понятия, как душа. Слово «животное» следует использовать с осторожностью, говорил он, поскольку у живых существ нет ни какой-либо одушевляющей силы, ни похожего на душу свойства. Ощущения и жизненный опыт пронизывают тела животных любого уровня. Их невозможно вынуть из плоти, как косточку из персика. Но его взгляды – во многом прелюбопытнейшие – оказались наименее популярными.

Сегодня главный посыл заключается в том, что мы – особенные и обладаем особыми правами на удовлетворение наших животных аппетитов. Другие животные охотятся, потому что они вынуждены это делать, но мы, люди, используем других животных, потому что мы важнее их. Чтобы придать этому смысл, мы придумали, что у нас есть человеческая и животная сторона. С этой точки зрения человеческая часть, будь то душа или здравый смысл, спасает нас, что дает нам свободу и исключительные преимущества нашего вида. Именно поэтому уже как минимум несколько тысячелетий люди одиноки в своем качестве.

Но внутри нас есть и иррациональное зерно – страх перед нашей животной природой, ценой которого мы становимся личностью. Когда мы осознали себя, наш взгляд осветил то, что может представлять опасность для нашего тела, и обнажил неизбежную опасность смерти. Мы попали в сложную ситуацию животного, которое не хочет обладать животным телом. То, что раньше являлось выживанием, в результате длинного и удивительного пути стало нравственным императивом[72]. Другим животным не нужно оправдываться перед самими собой. Но люди ищут то, что может придать их жизни смысл, которым не обладает ни одно другое животное. Если мы не являемся частью остальной природы, мы недосягаемы для ее опасностей.

Однако вместо того, чтобы успокоить, эта стратегия заставила нас опираться на заблуждения. Миф о человеческой исключительности столь же тревожный, сколь и иррациональный. Идея нашего превосходства связана с управляемыми и иногда агрессивными чертами нашей психологии. Животная природа является для нас своего рода синдромом, своеобразной совокупностью симптомов, эмоций и мнений. Это то, что мы отрицаем, чем манипулируем как оружием и от чего стремимся сбежать. Иногда животная природа подается как причина наших действий и часто – как их оправдание. И наши жизни проходят, незаметно преследуемые истиной о связи с природой, которую мы едва можем признать. В наших мечтах об уникальности мы постоянно танцуем на углях тревожащего нас пейзажа.

Живущий в Нью-Йорке философ Юджин Такер пишет о «философской пропасти… бездне, где нет ни уверенности, ни знания, ни единой мысли». Декарт рассказывает нам, что заглянул в нее, и то, что он там увидел, ему не понравилось. Своим известным изречением cogito ergo sum[73] Декарт говорит: «…он никогда не превратит меня в ничто, пока я думаю, что я чем-то являюсь». «Из этого, – пишет Такер, – вытекает целое наследие философской мысли и превосходство человеческого сознания над всеми другими формами жизни». Даже у таких стойких философов-гуманистов, как Кант, есть скрытый страх. Лишь человек может мыслить,