заявляет он, следовательно, лишь человеческая жизнь имеет разум. Но в своем менее известном эссе «Конец всего сущего» Кант, похоже, колеблется. «Рациональная оценка ценности жизни, – признает он, – возможно, не указывает на превосходство людей».

Решение строить ценность нашей жизни на некой абсолютной разделительной черте между нами и всем прочим живым миром всегда было сомнительным. Но в предыдущие столетия оно не приводило к таким сложностям. Когда Томас Пейн сочинял свои «Права человека», у нас еще не было теории эволюции. Когда Пико делла Мирандола представил, что Бог поместил человека в центр Вселенной, до открытия нами ДНК оставалось примерно три сотни лет. Но мы больше не можем позволить себе роскошь невежества. Мы живем в то время, когда нам приходится переосмысливать все, что нас окружает. Наука показала нам, что мы – животное, медленно формирующееся на основе наследственности. До 1859 года мы были подарком планеты. После появления дарвинизма мы были счастливой случайностью. Но пока не появилась геномика, мы по-прежнему были прекрасной странностью, особым случаем в природе. Неслучайно XXI век отличается созданием искусственной жизни, перестройкой существующей жизни, а также нашими мечтами о побеге от жизни в целом. Настали дезориентирующие времена.

Сегодня мы понимаем, что состояние вида – это практически магическое переплетение времени, современной реальности и эпопеи преобразований. С этой точки зрения нет никаких доказательств существования четкой грани между нами и другими животными, о которой мы мечтаем. Гены предлагают лишь изменения, мутации, болезни и запутанность. Наша физическая форма проницаема, она вбирает в себя запахи, паразитов и даже ассимилирует ДНК других организмов. Мало что в нас подразумевает постоянство. Наши тела – грандиозные и непокорные колонии из клеток, а наш разум – парящий, меняющийся подобно хамелеону процесс. Это не значит, что мы должны считать человеческую жизнь лишенной смысла. Мысли о том, что мы – исключительны, не то же самое, что мысли о том, что наша жизнь имеет смысл. Есть все основания предполагать, что наше чувство значимости – то, без чего мы не можем обойтись. Но оценка человеческой значимости – это не столько факт, сколько аспект нашей психологии. Трудность заключается не в том, чтобы признать себя особенными, отличающимися созданиями, а в том, на чем наша психология строит это отличие. Проблемы возникают, когда мы пытаемся законно обосновать свою жизнь доказательствами ее исключительности.

С давних пор вызывают вопросы мысли об удовольствии. Почему удовольствие для людей так важно? Потому что удовольствие – это избегание боли, сказал Платон. Сотни лет спустя Бентам возразит, что возможность страдать отличает тех, по отношению к кому у нас есть обязанности. Клинически важно и крайне увлекательно наблюдать за потрясающей сложностью, когда боль пронзает миндалевидное тело в нашем мозге, запуская реакции организма как часть примитивных способов защиты, а после – как из глубин нашего неокортекса возникают соответствующие ей, но в какой-то мере отстраненные эмоциональные описания страдания или опасности, размытые давними воспоминаниями и знаниями, и становятся страхами, которые мы можем выразить друг другу. Современная нейробиология говорит нам, что только у людей есть подобная эмоциональная история страха. Но мы не можем отказаться от факта, что страдание и удовольствие в конечном итоге имеют значение для нашего тела. Даже более детальная картина все равно сводится к избеганию боли или угрозы.

Язык тоже был ненадежным аргументом. Удивительно, что для нормального развития речи людям необходим белок Forkhead box protein P2, названный FOXP2 и кодируемый соответствующим геном, и что этот ген встречается у значительного количества животных, в том числе у поющей в нашем саду малиновки. Удивительно и то, что этот ген сильнее выражен у самок, а у человека и шимпанзе он отличается только двумя аминокислотными заменами. Все эти открытия поражают воображение, но они не могут рассказать нам, почему владение языком должно давать нам особые права.

А как быть с Шамдео, одичавшим мальчиком, которого нашли живущим с волками на окраинах леса Мусафирхана в Индии? В 1978 году путешественник Брюс Чатвин отправился его навестить. «Он всегда был настороже, когда заходил в комнату, держался поближе к стене и всматривался в тени», – писал Чатвин. Шамдео, как и другие попавшие в схожие обстоятельства дети, так и не научился говорить, упустив возможность овладения языком, которая, похоже, теряется после первых восьми лет жизни. С этой точки зрения стоит ли нам считать Шамдео в меньшей степени человеком, чем мы сами? Суть не в том, существует ли это различие (хотя это неплохо было бы знать), а в том, что мы думаем об этом различии.

Многие черты, которые мы считали исключительно человеческими, практически наверняка присутствовали у других прямоходящих обезьян, ныне вымерших. Идея о том, что какой-то удар генетической молнии примерно двести тысяч лет назад подарил нам современных людей, – не более чем еще один миф. Даже кажущаяся избавляющей идея о том, что несколько десятков тысяч лет назад произошла культурная революция, – это история, основанная на слабых отголосках реальности, которая, возможно, значительно отличалась от той, что мы себе описываем. Правда в том, что мы не знаем, как разделить эту долгую и потрясающе древнюю историю на отдельные части, одни из которых имеют большее значение, чем другие.

Решение этой неопределенной ситуации заключалось в предположении, что поднимают планку именно наши нравственные качества и блестящие интеллектуальные способности. Но это предвзятость, а не логика. Праотцы современной науки были убеждены, что рациональность положит начало эпохе здравомыслия и процветания. В конце концов, только мы можем думать о добродетелях или обсуждать этику. И как единственные существа, которые на это способны, лишь мы получаем сопутствующие этой способности особые преимущества. Лишь те, кто может думать о смысле, могут что-то значить. Но они не рассчитывали на то, что для людей быть нерациональными – это разумный выбор.

Будь то душа, рациональность или осознанность – это духовные или псевдодуховные идеи, которые лежат в основе хорошего обращения друг с другом. Защита и забота о людях все еще опирается на мировоззрение, которое способствует укреплению этого предположения. Фома Аквинский мог бы назвать это внутренней ценностью. Кант – заново преподнести как человеческое достоинство и так далее. Как бы это ни называлось, данная точка зрения весьма убедительна. Но это не значит, что она правильна. Благодаря новым взглядам на наше поведение и психологию мы сталкиваемся с уникальными обязательствами друг перед другом. Но ничто из этого не спасает нас от животной сути. Сегодня гуманисты говорят, что нас стоит определять как тех, у кого есть полный мотивов разум. Но они игнорируют тот факт, что у нас есть мотивы в большей степени эмоциональные,