«А поговорить» – наша потребность. Убедить других и самому попутно в чём-то увериться, и не поспорить, не действовать агрессивно, а спокойно обсудить. Поделиться тем, что волнует и что другим небезразлично, что подспудно присутствует в тебе и что не стоит обсуждать среди близких тебе людей и годится как раз лишь в разговоре с незнакомым, случайно встреченным человеком.

Мне неясно, что случилось со мной утром. Кто владелец той загадочной виллы, владеющий русским и немецким языком, и что хотели мне сказать, как говорится, куда меня пристроить. Не понимаю я по-крупному даже сути вещей, не говоря уже о тонких намёках. Интересно, кто снял эту виллу или ею владеет?

Моя супруга Инга острожна и против пляжных знакомств. Её не стоит пугать, и я о вилле ей не рассказываю. Незачем. Инга настроена подозрительно и незнакомых сторонится. В прежний приезд мы видели соотечественников и как вела себя здесь братва. Ужас беспредельного хамства её испугал.

Её не стоит волновать, и дождавшись, когда она отправилась погулять у берега, заскакиваю в береговой павильон-магазинчик, что по ту сторону бассейна, выпить лимонада из автомата и съесть мороженное, набираюсь смелости и обращаюсь к соседям: «Sprechen Sie Deutsch?» Хотя это смешно звучит, мы слышали, как они разговаривали по-немецки. «Конечно, – отвечают они, – охотно», и начинается наш разговор «тыр-пыр, восемь дыр», разговор через пень-колоду.

Наш разговор дальше излагается по-русски, для простоты.

8

Спрашиваю ради приличия:

– Как вы угодили сюда, на далекий мексиканский берег?

Я вспоминаю легенду о гамельнском крысолове, которую связываю с здешними пещерами.

– У вас похожие легенды? – удивляются они.

– У нас есть свой крысолов, но речь не о нём. А наши легенды в основном о том, как для охраны полей и садов наняли сторожа, человека с ружьем, а он всех подчинил: наёмщиков и остальных. И теперь все у него в заложниках.

С немцами говорить просто. У них нет путаницы в мозгах. Я им завидую. Всё у них разложено по полочкам. Они во всём разобрались. О, пресловутые правила жизни! Всё дело в правилах. Их можно называть по-разному: философией, образом жизни, религией. А смысл один – группы людей живут неодинаково, к этому привыкли и готовы свой образ жизни отстаивать. В этом суть, а дальше лишь степени терпимости-нетерпимости и ссылки на идолов-проповедников. Излагаю им утренний вояж как приключение.

– Меня увлекло туда чистое любопытство.

– Но любопытство свойственно всем. Всё дело в степени.

Конечно, мы разные. В отличие от них, я полностью агностик и полагаюсь на чистую науку, но в глубине души моей всё-таки существует зазор и место сомнению, которое толкуется как непознанное, неустановившееся, ещё пока в строю научных идей, как бы за скобками.

– В этом странном доме говорящий попугай повторял русские и немецкие слова. Как принято говорить теперь, он был руссконемецкоязычным.

Пробую рассказать. Да как расскажешь, и поймут ли? Они прошли свою историю вместе, табуном, и не смогли, наверное, разом похерить то, что их волновало и сплачивало, расставить новые акценты, навести порядок в мозгах и повзрослеть. Люди – не автоматы и не компьютеры, перенастройка которых – дело программ, хотя и есть сходство.

И всё-таки мир тесен. Отто знает русский. Видимо, изучал язык с немецкой добросовестностью и принимал участие в аэрокосмических экспериментах, Хельга тоже понимает. Она эколог и участвовала в экспедициях на Байкал.

Мы разговариваем по-русски. Я под впечатлением странного утреннего посещения и дежавю.

– Я точно уже там бывал. Возможно, во сне.

– Но существуют публикации, – утверждает Отто, – что всё зависит от обменных импульсов между гиппокампом и корой головного мозга. И от их качества зависят странности «дежавю» – узнавание увиденного или наоборот неузнавание известного – «жамэвью».

– По-вашему, просто, но не хочется лишаться таинственности.

Хельга не согласна:

– Учёное мнение, – утверждает она, – что дежавю – вид нервного расстройства.

– А мне по сердцу, если оно из генной памяти.

– Многие согласны с этим, а Пифагор даже считал, что в какой-то прежней жизни был петухом.

Разговор наш бессистемен. Мне хочется поговорить, я по общению соскучился.

– Вы были в Германии? – спрашивает Хельга.

– Да, в Кельне, Мюнхене, – и желая их чем-то удивить, добавляю, – и в Оберпфаффенхофене…

Я вижу, как они переглядываются. Позже узнаю, что Отто Шмидт – медикоавиационный специалист, участвовал в марсианской программе: «Полёт на Марс», в имитации полёта к Марсу и целый год лежал на плёнке в тренировочном бассейне ИМБП и в аэрокосмическом Центре в Оберпфаффенхофене. «На воде, одновременно касаясь её и с нею не соприкасаясь. На воде, на плёнке расстеленной». Я его спрашиваю:

– Что понесло вас на Марс?

– Любопытство. Оно у всех разное. Один рискнёт, полезет по скользкому стволу к зреющим плодам, другой ни за какие коврижки не рискнет и предпочтёт питаться травой. И неизвестно, кто по-крупному в выигрыше? Я ведь заядлый альпинист, а риск только с виду благороден. До тех пор пока не увидишь, как кто-то сорвался в пропасть на твоих глазах и этим на всём поставил крест. Мир, увы, непрост. Мы в океане опасностей. И только науке и производной от неё технологии удастся его спасти, как и погубить.

– Извините, но я против пилотируемых полётов, я за автоматы.

Меня поддерживает Хельга:

– Полностью с вами согласна. В конце концов, Солнце иссушит Землю и придётся её покинуть. Пора подготавливать для жизни резервные планеты. Засылать к ним модифицированные микробы, способные изменить атмосферу. И уже после посылать пионеров.

– Вот я двигателист, – добавляю я, – и мне ближе идея серии искусственных вулканических выбросов для изменения орбиты Земли, с удалением её от Солнца.

Мы и не спорим, а чаще соглашаемся, хотя и спорная составляющая присутствует.

– Всё дело в программе. И если сумели, например, создать программу изготовления, скажем, автомата Калашникова, то смогут создать и более сложные программы переделки соседних планет.

– Луны?

– А хотя бы и Луны.

– Согласен, и я целиком за переделку мироздания. Ведь кирпичики мироздания те же и под рукой.

До обеда есть время, и мы то плаваем, то разговариваем. На прощание они меня спрашивают:

– Будете ли вы завтра? Нам интересно было с вами разговаривать.

Когда ты набиваешься, это одно, а когда тебя домогаются, совершенно иное. И я думаю, а не сменить ли нам лежаки завтра поутру?

«Ладно, – думаю, – чем черт не шутит. Бог не выдаст, свинья не съест».

Инга не одобряет нашего общения и вообще случайные контакты. Она осторожна и, наверное, права. «Разговор с немцами безопасней», – думаю я для оправдания.