топке весело трещали дрова. Сам дворник вместе с сотским сидел за столом, жуя черный хлеб. Когда мы с Варенькой появились на кухне, оба подскочили, кланяясь.

— Не извольте беспокоиться, милостивица, мы сейчас… — засуетился сотский.

— Сядьте… оба, — добавила я, вспомнив, как разобиделся он на «выканье». — Хлеб да соль.

На лицах мужиков отразилось замешательство. Я тут же поняла свою оплошность: приветствие «хлеб да соль» требовало определенного ответа — либо пригласить говорящего к столу, либо ответить «ем, да свой». Но ни то, ни другое простолюдины не могли себе позволить по отношению к барышне — это было бы верхом дерзости. Они застыли в нерешительности, не зная, как выкрутиться из неловкого положения, которое я создала. Сообразив это, я поспешила добавить:

— А чего вы сухомяткой пробавляетесь? Герасим, помоги отнести в столовую кашу для нас с графиней, а потом и себе возьми каши, и гостя накорми.

Оба снова поклонились.

— Спасибо, милостивица, — сказал сотский. — Не извольте гневаться, дозвольте попросить. Ежели вы на улицу соберетесь, кликните меня. Ночью-то вон что творилось, как бы тот тать до сих пор в кустах не сидел.

— У меня есть Полкан, но, если ты так хочешь, позову, — согласилась я.

— Зачем нам соглядатай? — зашептала Варенька, едва мы с ней остались в столовой вдвоем.

— Не соглядатай, а охранник, — поправила ее я. — Незачем, но так твоему кузену будет спокойнее.

— Кузену! — Варенька фыркнула, зачерпнула ложкой кашу. — Я-то думала, он герой, а он даже одного разбойника поймать не смог.

— Зря ты так. Видела бы ты, что там творилось! Я только и могла, что стоять столбом, а Кирилл Аркадьевич действовал.

— А кто топором кинул?

— Это случайно вышло. Был бы в руках не топор, а букет с цветами — кинула бы букетом.

Варенька захихикала.

— Думаю, это произвело бы неизгладимое впечатление. На обоих.

Я тоже рассмеялась, представив темную фигуру со стекающей по отсутствующему лицу водой и с висящими на ушах ромашками.

— Признайся, он тебе нравится, — заговорщическим тоном сказала Варенька.

— Глупости какие, — проворчала я. — Он отогнал злоумышленника от Полкана и не позволил ему пробраться в наш дом. Конечно, я ему благодарна, не более того.

— Нравится, нравится! — Она захлопала в ладоши. Потом понизила голос: — А если это в самом деле был тот гусар?

— Опять ты за свое. Ты всерьез считаешь, будто я могу испытывать какие-то чувства к человеку, который меня опозорил и погубил всю мою семью?

— Глашенька, прости, милая! Я не хотела напоминать тебе…

— Вот и не напоминай, — буркнула я.

Выполняя обещание, я позвала сотского, и мы не торопясь двинулись в сторону парка. Вареньке было явно тяжелее скакать на костылях по тропинке, чем по гладкому полу дома, но она не жаловалась. Только когда мы вышли к пруду, попросила:

— Полюбуемся?

Я не стала спорить. Серебристая гладь пруда, обрамленная старыми липами, едва заметно подрагивала от утреннего ветерка. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, рисовали на воде причудливые узоры. Вдруг поверхность вздрогнула, пошла кругами. Через мгновение в другом месте блеснула рыбья спинка. Полкан, заинтересовавшись, подбежал к самой кромке воды и застыл, внимательно наблюдая, как тут и там расходятся по воде круги от рыб, хватающих насекомых.

— Эх, хороша тут, наверное, рыбалка, — вздохнул сотский. Тут же спохватился. — Вы не думайте, милостивица, это я так… Это же понятно, что барское.

Я посмотрела на графиню. Она явно устала добираться сюда на костылях, все же тропинки запущенного парка — не гладкий пол, но сдаваться не собиралась. Меня осенило.

— Варенька, а ты когда-нибудь удила рыбу?

18.3

— Глаша, разве барышням пристало! — Она не договорила, что-то сообразив. — С другой стороны, Кир наверняка взбесится, когда проснется и узнает. Расскажи, как это?

Сотский почесал бороду.

— Так он проснулся уже. Едва рассвело, по двору бродил да в землю смотрел, а потом в лес пошел. Меня не взял, велел за барышнями приглядывать. — Он помолчал. — Оно, конечно, его сиятельство сердить не стоит…

— Его сиятельство я беру на себя, — вздернула носик Варенька. — В конце концов, разве в рыбалке есть что-то зазорное? Глаша, расскажи!

— Кто-то считает, что это очень скучно, — предупредила я. — Сидишь себе, смотришь на поплавок и ждешь.

— Да что вы такое говорите, милостивица! — не выдержал мужик. — Рыбалка — это ж какое душе благолепие! Сидишь на бережку, тишина да покой кругом, только водица плеснет да птички щебечут. А когда поплавок дрогнет — вот тут-то сердце и замрет! Каждая рыбка — что битва: то подсечь надо вовремя, то вываживать умеючи. А добыча-то какая! Вам, господам, наверное, не понять, но ароматная ушица, когда ложится в живот, до того славно становится. Да под стопочку… Гм. — Он осекся. — Прощения просим, разболтался я.

У Вареньки загорелись глаза.

— Научи! Я скажу, что это я тебе приказала!

Тот опять почесал бороду, растерянно посмотрел на меня.

— Раз графиня приказывает… — сказала я. — Можешь и себе домой наудить, это мой пруд, я разрешаю.

— Ну, коли не шутите… — Он потер ладони. — Сейчас все сделаем в лучшем виде, и вам, барышня. — Он поклонился Вареньке, снова повернулся ко мне. — Только дозвольте у вашего жеребчика прядку из хвоста срезать. На лесу.

— Хорошо, — кивнула я.

Мужик убежал.

— Кажется, это в самом деле очень интересно, — проговорила Варенька, глядя ему вслед. — Смотри, как помчался. У моей матушки дворня так не бегает.

Я пожала плечами. Для меня рыбалка была скорее воспоминанием о деде, чем увлечением. Но почему бы и не сготовить душистую наваристую уху? В печи она должна быть чудо как хороша.

Сотский вернулся так же бегом. В одной руке ведро — кажется, он не сомневался, что рыбалка будет удачной. На дне лежала желтая прядь конского волоса.

— Вам, милостивица, тоже удочку сделать? — обратился он ко мне.

Я покачала головой. Мужик не стал настаивать, срезал из ближайшего куста орешника два прута на удилища.

— Дозволите сесть?

Я кивнула, он устроился на земле рядом с Варенькой.

— Вы, барышня, послушайте, вдруг поучить кого-нибудь нужно будет, чтобы все сделали правильно. Желтый или рыжий волос хорош,