большое ведро, чтобы разбавлять кипяток. Я перетянула велосипедки и посмотрела на место укуса – три дырки с рваными краями. Шорты мне было жалко больше, чем свою задницу. Задницу никто не видит, и она зарастет, а дырки на штанах у всех на виду. Теперь лосины никуда не годились. Бабка медленно открыла дверь, в руке у нее был таз с постиранными бюстгальтером и большими трикотажными трусами. Она вопросительно посмотрела на меня своими коричневыми глазами. Что стоишь тут, спросила она не из желания узнать причину, но чтобы что-то сказать. Она начала обходить меня со своим белым тазом, и я тихо сказала ей, что меня покусал соседский Граф. Она тут же переменилась в лице, торопливо поставила таз под куст лопуха и начала меня вертеть и расспрашивать.

На следующее утро бабка не разрешила мне гулять и велела помогать ей с прополкой редиски. Я сидела на корточках и пыталась отличить сорную траву от молодого редиса. Когда я нечаянно выдирала только начавший зарождаться клубень, я тайком смотрела на бабку, не видит ли она, что я порчу ее рассаду, и быстро закапывала розовый корешок обратно. Внезапно открылась калитка, и я увидела отца. В руках он держал большой темно-синий пакет, на котором были изображены елочные игрушки, отец поставил его у забора и сказал бабке, что там угощения. Она нервно посмотрела на него, но я не поняла ее взгляда. Бабка любила зятя и всегда была ему рада, но сегодня она смотрела на него с недоверием. За ним во двор вошла мать в больших черных очках, все ее лицо было в безобразных малиновых и зеленых синяках. Был июньский пасмурный день, собирался дождь. Когда мать попыталась мне улыбнуться, я увидела, что у нее сломан передний зуб. Кожица на губе еще не успела зарасти, оголяя глубокую красную трещину. Мать торопливо начала говорить, что неделю назад они с отцом попали в аварию и она ударилась головой. Я посмотрела на отца, он улыбался, держа руки в карманах широких брюк. Они надеялись дождаться, пока синяки сойдут, и уже после этого забрать меня. Но Граф испортил их планы, и пришлось придумать историю про аварию.

Не было никакой аварии, думала я, запивая чаем песочный торт в твердой розовой помадке, который отец привез в синем пакете. Торт был приторный, и помадка превратилась в крошево, когда бабка нарезала его и положила в хрустальную лодочку. Я понимала, что аварии не было, но не могла понять, что же такого произошло, что им пришлось мне соврать. Почему, думала я, бабка ведет себя так холодно? Отец все ходил курить на завалинку, а мать делано и нервно смеялась по каждому поводу. Они вместе с бабкой стянули с меня еще с вечера зашитые велосипедки и проверили, не загноился ли укус. Укус не загноился, а жженая шерсть Графа, которую бабка вчера приложила от бешенства, впитала в себя влагу, и три темные дырки покрылись твердыми кровяными корками. Ну ничего, сказала мать, не укусил, а прикусил, до свадьбы заживет. Задница болела, и я сидела на стуле, приподняв одну ягодицу.

Лет через десять, напившись, мать рассказывала мне, как отец бил ее головой о батарею, пока она не потеряла сознание. Мать говорила о той ночи с неясным злорадством. Она говорила сквозь зубы, и я не понимала, к кому был обращен ее яд: к отцу, который, узнав об ее измене, не справился со своей злостью и чуть не убил жену, или ко мне. Рассказывая мне о том, как он насиловал ее на полу в кухне в луже крови, мать знала, что поселяет во мне тяжелое разочарование в отце. Она ненавидела его все эти годы и хранила эту историю для меня. Я чувствовала это. Мне было неприятно ее слушать, но я не могла не слушать ее. Я знала, что отец был жестоким.

Мне и сейчас не хочется об этом говорить. Но не сказать о безрассудной жестокости отца – значит сделать его загадочным материком непостижимой грусти и щенячьей беспечности. Долгое время мне казалось, что, в отличие от матери, отец невинен. Он вечно пропадал в гараже и на работе. Мне казалось, что я могу на него положиться. В детском саду я могла наврать, что у меня болит живот: воспитательница звонила отцу на его радиотелефон и просила меня забрать. Однажды он мне привез живую черепаху в коробке от новой магнитолы.

Зимой 1995 года я заболела ветрянкой и заразила ею отца. Когда утром я просыпалась и выходила в коридор, то видела, что мать уже ушла на завод. В комнате, которая служила залом и спальней, отец лежал на разложенном диване и читал газету. Его руки и лицо были в зеленых пятнах. Я ложилась рядом с ним, включала телевизор, и мы смотрели утренние передачи. Зимние дни в Сибири бывают серые, а бывают ослепительно-синие, но одно неизменно: они коротки. В четыре часа вечера за окнами все становилось иссиня-черным. К приходу мамы нужно было прибраться и вымыть посуду. Отец говорил, чтобы я поправила накидки на креслах, пока он перемывает за мной посуду. Мать придет и спросит, чем мы весь день питались, и нам нужно будет что-то соврать: например, что мы грели вчерашний суп. Но мать заглянет в холодильник и отругает нас за то, что мы съели все яйца.

Отец сказал, что это называется гоголь-моголь. Он взял два граненых стакана и разбил в них по яйцу, потом с силой взбил их вилкой, накрошил в стакан влажного хлеба и посолил. Главное, сказал отец, чтобы хлеб впитал яйцо, тогда будет вкусно. Жди, сказал он, но я не могла ждать, я съела хлеб и выпила яичную жижу. Мне нравилось, что коричневая часть хлебной корки имеет горьковатый вкус. Она была твердая и пахла огнем. За день мы съели по три отцовских гоголь-моголя, а к супу не притронулись.

Все простыни и полотенца были в голубоватых разводах от зеленки, и мне даже нравилось это. Мне нравилось, что на вещах остается след от отсыревшей зеленки. Это значило, что моя болезнь подлинная и я существую. В темном вечере мы лежали на диване и ждали, когда мать придет с работы. С ее приходом все оживало и обретало смысл, a без нее все было некрасивым и пустым. Мать приходила и бралась перемывать посуду, которую до этого за меня перемыл отец. Потом она перестилала накидки на креслах. Пока мы были дома, а ее не было, мы портили ее порядок, и ее