представителей «групп риска», которым и был мой отец. От этой мысли было не по себе. Размышляя о смерти отца в малиновых кустах, я еще не знала, что у него были высокие шансы выжить. Уже вернувшись в Москву, я прошерстила интернет и выяснила, что лекарство от СПИДа изобретено. Отец узнал свой статус в период первого обострения. Скорее всего, его направили в СПИД-центр, куда он не пошел, потому что думал, что обречен. Жизнь на антиретровирусной терапии требует дисциплины и ответственного отношения к своему здоровью. Ждать этого от отца было невозможно. Помнишь парня, с которым я хотела поговорить о менингите, но не смогла, потому что он умер? Он умер, потому что несколько раз бросал пить таблетки. А потом загремел в больницу с менингитом. Теперь я знаю, что российский СПИД-сервис устроен так, что человеку могут прописать лекарства не сразу: нужно дождаться определенного уровня вирусной нагрузки, чтобы тебе выписали таблетки. Перед этим необходимо пройти несколько ступеней обследований и отстоять в очередях к вирусологу. Мой отец не стал бы этим заниматься.

Причина смерти моего отца – это соединение мифа о СПИДе, институциональной неповоротливости и отцовской беспечности.

Телефон задрожал: пришло сообщение от Вероники, она спрашивала меня, как я доехала. Отвечать не хотелось. Я не могла думать о том, что кроме участка, на котором я стою, есть что-то еще. Возможно, пока я ехала на поезде, весь мир поглотила степь и в нем больше ничего, кроме маленького частного дома с малинником и уличным туалетом, не осталось. Еще где-то в степи стоял большой ячеечный рефрижератор, в котором хранилось тело отца. Сообщение Вероники казалось иллюзией. Я нажала на всплывшее окно и, потушив сигарету, ответила: дела пиздец, приеду расскажу. Мне не хотелось приезжать, я не любила Веронику, сидя в малиннике у уличного туалета, я почувствовала, что вообще никого и ничего не люблю. Синяя ночь была бесконечной и слепой. Ей ничего не нужно, чтобы быть. Мне бы хотелось быть той, кому ничего не нужно, чтобы быть. Мне не хотелось чувствовать стыд, не хотелось чувствовать обиду и нечистую жалость, которые клубились во мне и мучили меня.

Хотелось спать, и я вернулась в синюю комнату, сняла штаны и легла под синтепоновое одеяло. В синем свете цветы на пододеяльнике светились, оно густо пахло стиральным порошком Tide. Илона всегда засыпала много порошка, и в кабине отца этот запах держался в течение первых трех дней рейса. Он постепенно выветривался и уступал место запахам солярки и мазута.

Смерть отца казалась случайной. Вырванной из мира. На деле же все было иначе. Его мертвое тело стянуло в себя все. Оно не было пустым, оно все было испещрено смыслами. Оно было материальным воплощением истории подавляющего большинства российских мужчин его поколения. Если ты думаешь, что нечто происходит само по себе, это не так. Все имеет свои причины и последствия. Мир – это связная вещь, но даже у заброшенности есть исток. Даже у меня был отец.

19

Иногда над степью держится маленький клочок облака. В безветренную погоду он висит там около часа и никуда не двигается. Мне нравится думать о таких сгустках водяного пара. Они кажутся тонкими и беззащитными, как хрупкая калька, но от них бывает тоскливо, потому что застывшее белое пятно над плоской землей рождает ощущение полного безмолвия.

В детстве мне часто снился пустынный горизонт, делящий мир на блеклое небо и желтую землю. Во сне мой взгляд приближался к горизонту, и постепенно, на линии перехода, я замечала крохотный столбик, который дрожал оттого, что ветер поднимал песок вдалеке. Во сне я стремилась к этому столбику. Мне казалось, что, если я достигну его, мне раскроется нечто важное. Я знала, что в мире есть тайна, но я не хотела ею владеть ради власти над миром. Я хотела к ней прикоснуться, потому что во встрече с этой тайной хранилось глубокое облегчение, освобождение от тяжелых мыслей. Во сне я стремилась к горизонту и не чувствовала тела. Я летела туда, потому что вся становилась стремящимся к этому столбику взглядом. По мере моего приближения действовал закон горизонта. Моя цель удалялась ровно настолько, насколько я приближалась к ней. Мой полет сопровождала неземная тяжелая немота. В этой пустыне был ветер, но его не было слышно, и мой голос, которым я во сне старалась прорезать пространство, обрывался, не успев прозвучать. На последнем отчаянном рывке я просыпалась в холодном поту и плакала от разочарования. Я не любила этот сон, но он все снился и снился мне. Каждый раз, попадая в него, я сразу его узнавала. Но, зная исход своего сна, я все равно стремилась к горизонту.

Тихая степь похожа на мой детский кошмар.

Я говорила тебе, что мне бы хотелось стать беспокойным языком, который ощупывает мир, как темный влажный рот, и находит в нем сколы, трещины и ранки. Когда я смотрела на степь, мне хотелось ее захватить. Но степи языка было мало. Степи всего мало. Нет вещи, которая может вот так взять и покрыть собой степь. Степи нужна песня, в которой будут слова, точные, как устройство для рассматривания далеких звезд. Но слов у меня не было, и меня как бы совсем не существовало. Был отец, была степь. А меня и слов не было.

Мы стояли в степи и ждали, когда к нам приедет кран, чтобы погрузить трубу. Отец расстелил одеяло и улегся на него с газетой. Его ничего не тревожило и не раздражало. Он был на своем месте, он ждал. Он шумно дышал, бессознательно трогал волоски на своем животе и мял между зубами деревянную зубочистку, кончик которой уже распушился и стал похож на маленький веник. Отец, заметив это, продвинул зубочистку глубже и продолжил ее жевать.

Я сидела рядом. Сети не было. Небо было рыжим, как степной песок, потом незаметно стало голубо-серым и ушло в лиловый. Вот-вот должны были начаться сумерки. Когда мы сидели во владимирском кафе, отец спросил, помню ли я степь. Я помнила белые кусты лоха и бурую зелень Волжской поймы. На это он ответил мне, что, когда я увижу степь, мне обязательно захочется написать о ней стихотворение. Я посидела рядом и встала, чтобы размять ноги. После двухнедельной тряски на МАЗе меня штормило. Я шла в степь, в которой не было воздуха и которая занимала собой все. Степь меня удивляла, я боялась ее.

Я шла по степи, ветер гудел и шевелил волоски на руках и ногах. Медленный ветер принес запах бараньего помета и блеяние, я