– Excusame… – сказала она, повысив голос. Это было смешно. Сердце колотилось у нее в груди, как кулаки, молотящие подвесную грушу, и во рту пересохло, и стоял привкус металла. «Приве-е-тик», – растерянно произнесла она про себя и подумала, что, похоже, начнет сейчас безумно хихикать. Я виновна в смерти чьего-то мужа где-то здесь!..

Она стиснула пальцами дверную ручку и, выждав еще мгновение, открыла дверь, преодолев сопротивление скрипучих петель.

На каминной доске у дальней стены была устроена ofrenda, алтарь – на вышитой подушечке, застеленной кружевной шелковой шалью, и вокруг нее лежало несколько фотографий в рамках, а по сторонам, как держатели для книг, стояли два стилизованных, причудливо раскрашенных деревянных черепа. Подготовка к El Día de los Muertos, Дню мертвых. Над всем этим, на стене, висела рамка в форме сердца, окружавшая золотистое распятие и маленький циферблат. Она отметила, что стрелки показывали почти полдень.

Она шагнула внутрь, позволив двери захлопнуться за спиной.

Тут же она испуганно зажмурилась, но, увидев сквозь закрытые веки красную вспышку и услыхав негромкое механическое потрескивание, поняла, что женщина сфотографировала ее на какую-то фотокамеру типа «Поляроида». «Добавить к ofrenda?» – растерянно спросила себя Элизелд в замешательстве и, разлепив веки, уставилась на силуэт женщины. Но я не мертва…

И в следующий миг она рухнула на четвереньки на ковер, и ошеломляющее мощное «бам» сотрясло комнату, и она вскочила, развернулась и распахнула дверную створку за мгновение до того, как по барабанным перепонкам шарахнул следующий выстрел; глаза она снова зажмурила, и поэтому щепки от задетого пулей дубового косяка лишь ужалили ей веки.

Она почувствовала под подошвой одной ноги доски крыльца – а потом крыльцо снова ударило ее, и она упала, и утоптанная земля двора ударила ее по бедру и локтю, а еще один выстрел взбил землю позади нее, взметнув клуб белой пыли.

Перекатившись, она вскочила на ноги, пересекла наискось истоптанный двор и помчалась на юг по тротуару Амадо-стрит. Ей приходилось бежать шлепающими шагами страдающего тяжким плоскостопием, потому что ноги продолжали чувствовать соприкосновения с тротуаром раньше, чем они его касались.

Слева от нее вырисовалось одноэтажное здание туристического агентства (по-видимому, закрывшегося), и она завернула за угол, прижимаясь к стене, так что, если бы кто-то шел навстречу, они неизбежно столкнулись бы – но тротуар и вся узкая улица были пусты.

На выходившей в переулок автостоянке, расположенной на другой стороне улицы, у задней стены какого-то дома, выглядевшего так, словно он тоже был выставлен на продажу, стояла на ребре прислоненная к дому старая лимонно-зеленая кушетка, и она направилась через улицу к ней, заставляя себя идти шагом, даже шествовать, а не мчаться, топать и пыхтеть, как она только что делала.

Ее легкие горели, в затылке покалывало в ожидании дикой погони, но, к тому времени как она ступила на тротуар и направилась к кушетке, никто позади не заорал и не затопал по асфальту.

Она думала, что можно было бы скрыться за нею, скрючиться в прохладной тени этого дома, просидеть до темноты, а потом уползти. Она крепко стискивала зубы, и лицо ее похолодело от стыда. Зачем я пошла туда? – мысленно кричала она. – Зачем я жестоко разбередила ее старые раны, и мои, и… – В ее памяти прогремели беспорядочные выстрелы, и то, как она катилась по земле, и как бежала до отвращения неуклюже, и глаза ее широко раскрылись от тех усилий, которые она прилагала для того, чтобы отключиться от событий последних минут и сосредоточиться на синем небе над косматыми пальмами, и телефонных проводах, и кружащихся воронах.

Ощутив приступ головокружения, она посмотрела вниз и оперлась рукой о кушетку. Подлокотник оказался волокнистым и маслянистым – хрящеватым, – но она поняла, что почувствовала текстуру, лишь прикоснувшись к обивке. Очевидно, странное предощущение событий и явлений покинуло ее, когда она пересекала улицу.

– Это вы здесь поставили? – раздался совсем рядом молодой звучный мужской голос. Вопрос был задан по-английски.

Элизелд виновато подняла голову. Черный ход дома открылся, и из него высунулся толстый белый парень с всклокоченной бородой. На нем были обрезанные джинсы, а живот обтягивала покрытая пятнами майка из тех, которые почему-то называли «алкоголичками».

Тут она сообразила, что прослушала, о чем он спросил ее сначала.

– Извините…

Он покрутил головой, окинув взглядом переулок.

– Вы слышали сейчас выстрелы?

– О, это всего лишь выхлопы грузовика на Амадо, – ответила Элизелд, стараясь говорить непринужденно.

Толстяк кивнул.

– Так, это ваше?

– Грузовик? – Ее лицо внезапно вспыхнуло жаром, она знала, что покраснела или побледнела, потому что чуть не сказала: «Ружье?»

– Кушетка, – нетерпеливо сказал он. – Это вы поставили ее здесь?

– О, – воскликнула Элизелд, – нет! Я только что увидела ее.

– Кто-то бросил ее здесь. Мы тут все время находим самое разное дерьмо. Народ думает, что здесь можно выбрасывать любое старое барахло. – Он смотрел на кушетку с явным негодованием. – Полагаю, на ней рожала какая-нибудь крупная старая темнокожая леди. А перед нею – ее мать. Внутри у нас имеется мебель получше, для тех, у кого есть деньги.

Элизелд моргая смотрела на него; в выскобленной, продутой пустоте ее сознания начали собираться в лужу струйки отвращения. «А где же ты родился? – думала она. – Не иначе, как в чашке Петри с посевами культуры в венерической больнице». Но вслух произнесла лишь одно слово:

– Мебель?

– Да, подержанная. И книги, кухонная посуда, ropa usada[26]. На днях к нам заходила Джеки Онассис.

Элизелд наконец отдышалась, и теперь чувствовала, что от него пахло пивом. Она кивнула и, заставив себя улыбнуться, прошла мимо него в магазин.

– Да, она говорила мне об этом.

Внутри оказались стойки с жалкой одеждой, яркими дешевыми блузками, и шляпами от солнца, и пестрыми штанами, которые, казалось, все еще хранили дух оптимизма, давно утраченный обществом, но когда-то сопровождавший их первое приобретение на развалах залитых солнцем пляжей или в холщовых палатках у берега. И полки книг с учебниками в твердых переплетах для двухгодичных колледжей, научной фантастикой в мягких обложках и романами – и ряды столов с выщербленными столешницами из дешевого пластика и ДСП, на которых выстроились керамические пепельницы и неработающие кухонные комбайны и почему-то множество горшочков для фондю. На одном столе лежала на боку ваза прозрачного стекла, из которой высыпался сноп высохших цветов. «Мой quinceniera[27] букет», – подумала она, взглянув на них. Увядшие розы, и соломенные лилии, и застывшие брызги незабудок.