Меган широко распахнула глаза.

Дроссельфлауэр только что предпочел ее Бритт? Она не ослышалась? Именно она и только одна нужна ему?

Он коснулся губами ее губ, и она забыла, как дышать. Никто и никогда не желал поцеловать ее – не то чтобы ей не хотелось, просто не было желающих, ни парней, ни девушек, никого она не привлекала.

Скрипка пела в крещендо.

Дроссельфлауэр целовал Меган нежно, осторожно, а отстранившись – некоторое время продолжал мягко, участливо на нее смотреть.

– Сделай это для меня, леди Меган, – его голос звучал умоляюще.

Меган кивнула, как зачарованная.

Что-то легло в ее ладонь.

Альбом и карандаш.

– Нарисуй мне это место. Где мы с тобой встречаемся. Подари его мне.

И она принялась рисовать.

Грот появлялся на листе бумаги во всем своем великолепии. В сердце горело вдохновение, пальцы зудели – так хотелось скорее отразить на бумаге сокровенные чувства. Никогда раньше она не чувствовала подобного.

Так, может, в этом дело?

Никогда раньше она не была по-настоящему вдохновлена?

Она подняла глаза и украдкой посмотрела на Дроссельфлауэра. Он стоял, облокотившись плечом о стену грота, и смотрел с какой-то странной тоской, которая наполняла душу Меган незнакомым волнением.

Ей хотелось подарить ему свой лучший рисунок.

Этот прекрасный грот, и зеленые деревья рядом с ним, и ковер пушистой травы – все для него, все, пока только поет скрипка, пока карандаш не сточился, а замерзшие пальцы еще могут держать его в руках.

Скрипка пела, плакала, и Меган не понимала, отчего эти звуки так пронзительны и печальны, ведь большего момента счастья она не знала отродясь. Век бы сидела в траве и рисовала, рисовала, рисовала свое место, свое убежище, которое видело таинство первого поцелуя, и шепот, и слезы, и отчаяние, и теперь вот – сияющую радость.

Скрипка пела, и карандаш летал над бумагой, воплощая в жизнь – в реальность – сокровище и мечту.

– Спасибо, моя леди, – хрипло прошептал Дроссельфлауэр, принимая рисунок из ее дрожащих рук. – Спасибо.

Он посмотрел на него и едва слышно шепнул:

– Совсем другое. Совсем не похоже.

А после встряхнул рисунком, словно стряхивая с бумаги и деревья, и траву, и грот, и они немедленно выросли вокруг, вписываясь в городской ансамбль, оставляя Меган смотреть на это словно бы со стороны.

Скрипка стихла.

Меган открыла глаза.

Она по-прежнему сидела в кресле, а Дроссельфлауэр стоял у окна, опустив смычок. Руки его дрожали, по щеке тянулась блестящая дорожка слез.

– Спасибо вам… – прошептал он.

Меган показалось, что, пока он играл, произошло что-то важное. Что она что-то думала, чувствовала – видела! – но не могла вспомнить что.

Она попыталась встать из кресла, но ноги стали ватными и отказывались повиноваться.

Господин мэр тем временем отложил скрипку и нажал на незаметную панель в стене. Механизм-игрушка мастера Гануша вновь скрылся в стене.

– Я не могу идти, – пожаловалась Меган, чувствуя подкатывающую слабость.

– Я вам помогу, – ответил господин мэр и легко, словно девушка ничего не весила, подхватил ее на руки.

– Мне надо идти, – прошептала Меган.

– Не надо. – Глаза Дроссельфлауэра блеснули. – Вы уже пришли.

Меган дернулась было, но он держал крепко, не выпускал, только смотрел, смотрел, смотрел, и чернота из его зрачков накинулась на Меган, и она лишилась чувств.

* * *

Хью лежал обнаженный на мраморной плите, установленной в одном из банных помещений. Вокруг клубился дым, было жарко, и пот заливал лицо. О таких банях Хью только слышал раньше – кажется, это что-то восточное, что сухим паром доводит до истомы.

Таласс склонился над ним – сейчас, когда на нем не было узкой, стесняющей одежды, можно было увидеть, что он был вовсе не так худ, как казался. Наоборот – жилистый, но с хорошей мускулатурой, он явно был крепок и силен. И сейчас он удерживал Хью за поднятые руки одной своей и торопливо шептал:

– Я не сделаю тебе больно.

В другой руке у него был большой ритуальный кинжал. Хью понял, что кинжал это так же сделан из стекла – и это уже не показалось ему странным. Он знал, каким твердым, каким острым может быть стекло, а нож был великолепной работы.

Хью сглотнул.

– Может, не надо?

– Не бойся, – шепнул Таласс. – Ты даже не почувствуешь ничего, кроме облегчения.

Хью прикрыл глаза – и через мгновение открыл их вновь, почувствовав ледяное прикосновение стеклянного лезвия к своей левой ступне. Таласс срезал его тень плавным осторожным движением, опасаясь поранить Хью. Хью закрыл рукой глаза и стиснул зубы, ощущая себя чертовым Питером Пеном. Или Джеми Кармайклом. У кого там еще потерялась тень? Питеру тоже казалось это хорошей идеей…

Впрочем, эта тень настолько опротивела Хью за годы совместной жизни, что за возможность расправить спину и ощутить себя свободным от прошлого, от собственной трусости и слабости, когда он боялся поговорить с больным отцом или сбегал из дома, чтобы не помогать матери – возможность избавиться от всего этого казалось ему бесценной.

«И почему я так хотел отсюда сбежать?» – поражался он. – «Разве это не место, куда я всегда стремился? И о таком друге как Таласс можно только мечтать. Я – точно мечтал. Именно о таком. Таласс ведь потерял близкого друга. Возможно, он правда видит его во мне, ну и что?»

С каждым движением стеклянного ножа Хью становилось легче и легче, пока он не воспарил – по ощущению – к холодному серому небу с мраморными прожилками.

Таласс поймал его за плечи.

– Ну, куда ты? – рассмеялся он ему на ухо. – Лежи, лежи, какое-то время надо.

Хью прижался к Талассу, почувствовал, что, несмотря на то, что в бане было горячо и душно, его колотило как от холода. Таласс отложил ритуальный нож и обнял его в ответ.

Его тепло согревало.

– Что теперь? – спросил Хью. – Что будет теперь?

– То, что захочешь, – мягко ответил Таласс. – Больше ни к чему бежать.

– Меня никто и нигде не ждет, – пробормотал Хью. – И я думал, с чего бы теперь все было иначе? Но как легко…

– Кем ты хочешь стать? – Таласс прочертил на его руке вопросительный знак.

Было щекотно, и Хью рассмеялся.

А потом сказал тихо:

– Архитектором. Мне всегда это нравилось – воплощать прекрасное в веках. Только из камня, надолго. А то строят все из стекла, и…