которая длилась уже восемь с половиной десятков лет. Привычные действия были развешаны на воображаемой веревке в аккуратной, поддерживающей последовательности: проснуться, посмотреть телевизор, покурить, побриться и одеться, покурить, посмотреть телевизор за обедом, покурить, посмотреть телевизор за ужином, покурить, лечь спать, покурить среди ночи, если вдруг проснешься. В бо́льших масштабах существовала Пасха, дни рождения и, конечно, Рождество. Рождество было самым важным, хотя Корнелиус теперь жил один; оно отмечалось в точности так же, как раньше: обильными украшениями из бумаги и мишуры. Пользуясь всего одним глазом (правда, делавшимся все зорче после кончины напарника), с помощью Адель, старшей дочери, жившей по эту сторону Темзы, в третью неделю декабря Корнелиус выставлял все коробки с игрушками на обеденный стол и проверял их содержимое. Забираясь на стремянки, они протягивали пестрые узорчатые нити – те пересекались под потолком, оборками покрывали карнизы, покорные удерживающим их канцелярским кнопкам. Корнелиус не сумел бы справиться с выпавшей кнопкой или провисшей гирляндой, поскольку жил один, так что кнопки они вбивали молотками. В коридоре вешали праздничные китайские фонарики. Над камином протягивалась цепочка рождественских открыток от оставшейся родни, живущей на севере. И все это держалось в таком виде не дольше чем до полуночи с пятого на шестое января, то есть, разумеется, двенадцатого дня Рождества. Тогда Адель возвращалась, чтобы помочь Корнелиусу снять украшения.

У Адель было двое детей – Уоррен и Лорен, девятнадцати и семнадцати лет. Все они навещали Корнелиуса 26 декабря, в День подарков: приходили Кэрол со своим пятилетним сыном Клэем, Мелисса и Майкл с Риа и Блейком и, наконец, Элис – их матриарх, их связь с родиной, теперь тоже жившая одна, в небольшой квартирке в Килберне. Они с Корнелиусом сохраняли теплые отношения ради таких вот праздничных семейных сборищ. Давно канули в прошлое дни устрашающей диктатуры Корнелиуса, когда он властвовал в доме с помощью жесткой дисциплины и больших количеств алкоголя. Теперь он был просто иссохший седой старик с повышенной тревожностью, и все старательно делали вид, что ничего подобного никогда не случалось. Корнелиусу нелегко было с этим справляться: внезапно нахлынувшая толпа народа, их странная городская речь, невыносимое массовое перемещение кухонной утвари и других домашних вещей, которые он отчаянно хотел видеть на их законных местах. Обычно он шаркал по комнатам со своей тростью, подбирал разные предметы и сердито спрашивал гостей, принадлежит ли им эта вещь. Попутно он выпивал немало вина, отчего губы его постепенно делались лиловыми, и докуривал каждую сигарету до полного конца. В воздухе стоял запах табачного дыма и влажной штукатурки. Ковры семидесятых с завернувшимися углами, словно вопили о прошлом.

Сейчас он сидел в своем зеленом кресле, установленном строго напротив телевизора, у его ног лежал пуфик, обтянутый сморщившейся кожей, а рядом стоял невысокий столик, на котором Корнелиус занимался делами: обедом, ужином, протиркой бифокальных очков с одной линзой, распаковкой подарков с помощью ножниц. Риа сидела на полу возле него, как часто бывало, когда они сюда приезжали. Она относилась к нему с необузданной жалостью, почтительностью и восхищением. Он был такой старый. Он не мог прыгать. Не мог бегать. Он был как старая улица, долго поливаемая дождем и посыпаемая градом, исхоженная, изъезженная. По всему его лицу виднелись рытвины и вмятины. Руки были в серых венах, словно в потеках ртутной лавы, и тоже казались слепыми. Время от времени Риа с любопытством наблюдала за ним, но Корнелиус словно не придавал этому никакого значения.

Уоррен и Лорен сидели на подлокотниках дивана, а Мелисса и Кэрол – между ними. Женщины говорили о йоге, о том, сколько времени нужно удерживать позу воина первых серий. Майкл расположился у обеденного стола за перегородкой, попивая пиво и играя с Блейком, а Элис и Адель находились на кухне вместе с Клэем. Работал телевизор. Беседы поднимались и опадали. Лорен говорила о планах на свое предстоящее восемнадцатилетие.

– Закажу лимузин, – сообщила она. – Розовый.

Риа спросила, что такое лимузин.

– Это такая дурацкая длинная машина, в которой сидят всякие сучки, – ответил Уоррен. Он был одет в красную толстовку с надписью «Золотоискатель».

– Кто это – сучки?

– Пожалуйста, Уоррен, выбирай выражения, – попросила Мелисса.

Она терпеть не могла этот дом. Всякий раз, приезжая сюда, она старалась не слишком задерживаться; ей было тяжело напрямую общаться с отцом: она по-прежнему видела отблески грозы в его глазах. В детстве казалось, что эта гроза может разрушить весь дом, словно он стеклянный. Всегда было легче, если рядом находилась Кэрол.

– Можно заказать за семьдесят фунтов, – говорила Лорен; в руках у нее была терморасческа, которой она проводила по своим локонам. – В салоне есть телевизор. Просто катаешься, в клуб там, еще куда-нибудь. Домой они потом тоже отвозят.

– Ну да, ну да, и кто будет платить? – поинтересовался Уоррен.

– У меня, между прочим, есть работа. Я как бы сама могу заплатить.

– А у меня тоже будет день рождения, – сказала Риа. – Мне будет восемь. Можно мне тоже лимузин?

Все расхохотались. «Тсссс!» – цыкнул Корнелиус, делая телевизор погромче. Он пытался смотреть сериал «Папашина армия».

С кухни пришла разгоряченная Адель.

– Что, никто не собирается помочь с едой?

Конечно, это несправедливо, что все ее усилия принимаются как должное, однако она и сама не хочет уступать контроль над готовкой, и, когда Майкл подошел к ней, Адель сообщила, что его помощь не требуется, а потом пробормотала, что помочь могла бы и Кэрол, потому что она вообще ничего еще не сделала – впрочем, как и всегда.

– Что ты творишь со своими волосами, Лорен? Ты их хочешь разлохматить? – спросила Кэрол.

Сама она красовалась в дредах и верила в нубийский подход к африканским волосяным фолликулам.

– Я их выпрямляю.

– Нужно просто быть естественной. Просто будь собой, будь свободной.

У Лорен от головы поднимался дымок. Она изо всех сил пыталась перекроить себя. Она призналась, что ее волосы некогда принадлежали кому-то еще, какой-то индианке, вот почему они так дорого стоили. Брови у нее были нарисованные – черные, резко прочерченные. Она была в обтягивающих голубых джинсах и в желтой блузке примерно такого же цвета, как ее кожа – на которую Лорен еженедельно наносила бронзирующий крем, чтобы подтемнить слишком светлый оттенок, свойственный бежевым народам. Она была фантазией о самой себе – постоянно воплощающейся в жизнь.

– Ты распрямляешь волосы другого человека, – сказала Мелисса.

– Это мои волосы.

– Они у нее на голове, а значит, это ее волосы, – подтвердил Уоррен.

Между тем Риа с Клэем уже вышли в коридор и теперь сидели на одной из ступенек посередине. Они ели шоколадных Санта-Клаусов и играли в наклейки.

– У меня в теле полно костей, – сообщила ему Риа.

– А