личных записках не иначе как «Дупчеком» («dupa» по-польски – «задница»). Ярость партийного лидера вызывалась страхом, что под лозунгом демократизации Чехословакия сползет в капитализм, а вслед за этим – выйдет из Организации Варшавского договора. И тогда, опасался первый секретарь, повторится ситуация 1939 г.

Дамокловым мечом над Польшей висела проблема западной границы. ФРГ отказывалась признавать ее, в силу чего Гомулка панически боялся любых геополитических изменений в Европе. Поэтому он вместе с восточногерманским лидером Вальтером Ульбрихтом принялся настойчиво добиваться от Брежнева силового подавления «Пражской весны». 21 августа 1968 г. их политика увенчалась успехом: армии пяти стран ОВД вторглись в Чехословакию, Дубчек был арестован и вывезен в Москву.

В то время как растоптанная Чехословакия погрузилась в траур, поляки, наоборот, праздновали 50-летие независимости. Правда, старый День независимости, установленный в память обретения в 1918 г. независимости Польским королевством (статус национального праздника придан законом от 23 апреля 1937 г.), был давно заменен на День возрождения Польши, который отмечался 22 июля. В тот день в 1944 г. в освобожденном Красной армией г. Хелме был провозглашен Манифест ПКНО (Польского комитета национального освобождения), содержавший программу строительства народно-демократической Польши. Однако эта дата не могла сравниться по значимости с 11 ноября 1918 г., когда созданный немцами Регентский совет отказался от власти в пользу Юзефа Пилсудского, с триумфом прибывшего в Варшаву прямиком из магдебургской тюрьмы. Пилсудский в глазах поляков навечно остался тем человеком, который восстановил Польшу спустя 123 года после третьего раздела Речи Посполитой Россией, Пруссией и Австрией (1795 г.).

Польские иерархи подготовили особое «Письмо» в честь годовщины, которое было оглашено 15 сентября 1968 г. в Ясногурском монастыре (главном центре паломничества в стране). В этом документе епископы выразили свою солидарность со всеми, кто, подобно полякам, в разные годы отстаивал национальную независимость, в том числе чехам и словакам; любое нарушение этой свободы, подчеркивали авторы, глубоко ранит «польскую душу». Изначально в «Письме» должны были также содержаться рассуждения о том, насколько независим польский народ сегодня, но примас счел момент неподходящим для такого рода высказываний и вычеркнул эти строки[435].

Вообще среди польских прелатов не было единства в отношении реформ в Чехословакии и военной интервенции. Известный своими трениями с правящей партией архиепископ вроцлавский Болеслав Коминек не раз выражал публичную поддержку чехословацкой «оттепели», зато остальные представители епископата, в том числе сам Вышиньский, предпочитали хранить молчание. Ввод войск в Чехословакию также вызвал неоднозначную реакцию среди высшего духовенства страны. Часть его выступила резко против, называя такой шаг агрессией, другая часть заняла выжидательную позицию, опасаясь начала новой войны; были и такие, кто поддерживал вторжение, разделяя опасения властей о «немецкой опасности»[436]. Вышиньский избегал публично высказываться по этому поводу, в личных же беседах сокрушался, что Польша идет к изоляции, а всему виной – угроза советской интервенции, которая якобы вынуждает Гомулку действовать именно так[437].

Примас, однако, отговорил депутатов «Знака» от идеи сложить мандаты в знак протеста против вторжения: мол, католические депутаты могут сделать еще много полезного, оставаясь в парламенте (например, бороться за «культурную автономию» католиков), в то время как уход «Знака» мог превратить всегда лояльного властям ПАКСа в единственного выразителя мнения верующих[438].

Партийная верхушка была настолько вдохновлена внешним смирением кардинала, а также его попытками противостоять «антипольской кампании на Западе», что в том же году вновь позволила ему выехать за границу. Некоторые итальянские и западногерманские газеты напрямую связали это со «сдержанной позицией» примаса по чехословацкому вопросу[439]. Сам Вышиньский также отмечал, что у западной и эмигрантской прессы не было сомнений в причинах внезапной благосклонности властей: «Ну, поскольку примас молчал в марте, молчал в мае, молчал в августе, молчал о студенческих общежитиях, молчал о Чехословакии, то и получил паспорт»[440].

Ставка коммунистов на благоразумие примаса сыграла. Выступая по ватиканскому радио в Риме в декабре 1968 г., Вышиньский взялся опровергать штамп о поляках как завзятых антисемитах. Управление по делам вероисповеданий ПНР с удовлетворением восприняло это выступление как «фактическое отмежевание кардинала от пропаганды центров идеологической диверсии». Несомненно, польским партийно-государственным функционерам доставило особенное удовольствие, что заявления Вышиньского прозвучали прямо в Ватикане – одном из таких «центров».

События 1968 г. демонстрируют, с одной стороны, какой степенью свободы обладала католическая церковь в Польше, если даже открытое осуждение действий милиции со стороны епископата не влекло за собой репрессий. С другой же, они показывают, что власть могла ловко манипулировать церковной верхушкой, разыгрывая патриотическую карту, а епископат, преследуя собственные цели, готов был иногда идти на поводу у партии, невзирая на глубокие идеологические расхождения с правящим режимом.

Хелена Носкова

Влияние «Пражской весны-68» и «Нормализации» на положение национальностей в Чехословакии

Политика чехословацкого государства, проводимая на протяжении многих лет и игнорировавшая отличия, обусловленные национальной идентичностью, во многом объясняет отсутствие толерантности титульной нации к национальным меньшинствам и стремление к их ассимиляции. Последняя воспринималась в обществе как синоним интеграции. Вместо открытого гражданского общества возникло общество закрытое, со всеми его негативами, в том числе недостаточной терпимостью к любым отличиям, формированием особого социума, в котором только в первой половине 1960-х гг. часть населения набралась смелости задуматься над судьбой собственного мажоритарного общества, не говоря уже о положении меньшинств[441]. И сегодня в повседневной жизни Чешской Республики нередко под интеграцией понимается ассимиляция, хотя бы частичная.

Особую роль в подходе к проблеме меньшинств сыграло советское представление об интернационализме, рассматриваемом в чехословацком обществе с классовых позиций, без учета специфических интересов и потребностей различных групп, а уж тем более индивидуумов. Национальная идентичность меньшинств была ликвидирована политической волей властей путем депортаций, обмена населения, ресловакизации[442], ликвидации или ограничения национального образования, роспуска общественных организаций, поддерживающих национальную идентичность, запугиванием обвинениями в «буржуазном национализме» и т. п. И только в 1960-е гг., когда общество вступило на путь демократизации, меньшинствам была предоставлена некоторая свобода. Но едва они успели воспользоваться этой недолгой передышкой, как период «нормализации» вернул все на свои места. Допустимой считалась только некоторая культурная специфика, а в местах компактного проживания меньшинств сохранялась возможность открывать школы с преподаванием на соответствующих языках.

Конституция ЧССР, принятая в июле 1960 г., закрепила право национальных меньшинств (кроме немецкого и цыганского) на развитие культурных традиций и национального образования.

Национальной политикой, а соответственно и проблемами национальной идентичности, занимался идеологический отдел ЦК КПЧ. Его аппарат отслеживал положение нацменьшинств, составлял отчеты о положении и настроениях граждан разных национальностей и давал местным парторганизациям указания в соответствии с главными ориентирами идеологической и иной работы. На места из центра регулярно