Илья решил, что вот-вот упадет, но, когда понял это, он уже лежал, и небо гудело и кружилось над ним, уносилось все выше и выше. Он шарил по телу руками, словно собирая себя в помутившемся сознании. Дед попал куда-то в грудь, понимал Илья, он искал и никак не мог найти рану. Пальцы дубели, по вискам бежал холодный пот. Внутри него не было ни злости, ни страха. Он чувствовал лишь безысходную обиду оттого, что умирает, и ему подумалось, что ничего глупее смерти нет.

Илья закрыл глаза, чтобы собраться с силами, но теперь не мог найти силы, чтоб разлепить их. Ему мерещилось, что он слышит и видит человека, идущего к нему. Скоро человек навис над ним и заслонил последний свет.

Папа! Пола вставать!

Куда?

На ыбалку! Ты обещал. Смотли, какое сонышко!

Илья открыл глаза. Вокруг шумели травы. Ваня сидел на нем, такой тяжелый – сейчас сердце встанет. Илья рассматривал его лицо. Ничего красивее в жизни он так и не увидел. И, боже, как он был одинок без этих огромных серых глаз, смешного мягкого носика! Какое счастье было видеть их снова!

Пора-пора, мой дорогой.

Пошли!

Илья поднялся, и грудь распрямилась с приятным вздохом. Они шли с Ваней по сухому полю. Детские сапожки шаркали впереди. Поле перекатывалось волнами и казалось бесконечным, но вот зашумела вода, и они вышли на берег. Илья шел не спеша, и ему нравилось так идти: слышать всплески, жмуриться от их острых бликов. Он думал, как наяву, что рыба днем клевать не станет, но ему радостно – он видел, что Ваня счастлив этой рыбалкой. Он такой красивый, с удочкой на плече, с волосами, сияющими нимбом. Они спустились к воде, которая прыгала по камням. Ваня посмотрел на реку. Показал пальцем. Вон там рябит – значит, там на дне ямка, а в ямке прячется рыба.

Поплавка было не видно из-за солнца, которое танцевало на воде. Ваня не заметил, что поплавок прибило к мели, и он смотрел на солнце в реке. Он был ослеплен им. Илья подошел и перебросил удочку. Ваня сделался серьезным. Ему не нужна была помощь!

«Я так скучал по тебе», – сказал Илья и не услышал своих слов. Но Ваня их слышал.

Поплавок нырнул, Ваня дернул удочку. На крючке что-то бесилось – то же солнце, только маленькое. Поймал. Поймал! Ваня схватил рыбку. Илья смотрел, как свет играет на ладони сына.

Ты такой большой. Не верится! Тебе сегодня шесть лет!

И вдруг Илью охватил ужас. У него нет подарка!

Мальчик мой маленький. Мой ветерок!

Илья похлопал по карманам грязного, промокшего пальто.

Как же я не подготовился?

Он снял с запястья часы и протянул их Ване.

Ваня помотал головой – не надо, не нужны. Он бросил рыбу, бросил удочку и обнял ногу Ильи.

Папа. Папа.

Прости меня, сынок.

Илья опустился на колени, прижал сына.

Какой горячий!

Папа.

Ты не заболел? Нет?

В груди стрельнуло, загорелось.

Папа.

Прости.

Папа!

Прости! Прости! Прости! Я теперь всегда буду рядом, мой хороший. Никуда тебя не отпущу.

И только он сказал это, как из неба, из реки, из росистой зелени, из Ваниных волос – отовсюду ушел свет. Все стало опять – темнота и холод.

Руднев почувствовал, что мир вокруг смещается, скребется под спиной. Оголившуюся спину обдирало хвоей, шишками, корнями. Боль внутри нарастала. На грудь словно поставили раскаленную сковороду. Во рту было сухо, и он хотел выть, как воют пациенты после наркоза, даже те, у кого ничего не болит.

Он приоткрыл глаза и тут же закрыл их, потому что увидел двоих, тащивших его за ноги. Первый был знакомый дед, второй – неизвестный, но тоже когда-то виденный, кривой, в красной кепке. Они говорили между собой, но Илья не понимал, о чем. Он будто лежал на дне, а голоса волнами сходились над ним. Руднев решил, что нужно молчать. Притвориться не умирающим, но мертвым. Хотя мертвым ему нравилось неизмеримо больше. Скоро они доволокли его, развернули, как было им удобно, и стали толкать ногами. Тело его покатилось кувырком по крутому склону, и боль голым, шипящим проводом намоталась на позвоночник.

Двое покидали сверху мха, еловых веток и ушли. Илья лежал в глубокой земляной воронке, в сырой холодной тьме, а внутри него горело. Закусив губы, он перевернулся и, отрывшись, заглянул под ворот свитера. Он насчитал три, пять… Насчитал около десяти мелких ран, похожих на прилипшие арбузные семечки. Дробь осыпала грудь и правое плечо. Что было ниже, он не видел, но знал, что и этого было достаточно. Руднев старался оценить повреждения трезво, как врач. Гад бил издалека, но, если дробь ушла глубоко, свистеть и обливаться кровью ему осталось недолго. Воздух, которым он должен дышать, скоро убьет его, заполнит пространство вокруг легкого и сдавит его, как кулак хлебный мякиш. Его ждет удушье, если прежде он не вырубится от кровопотери. Илья заткнул ладонью раны и сел, прислонившись к склону, – какая-никакая отсрочка.

Он посмотрел наверх, откуда его скинули, и, задрав голову, сперва подумал, что с неба сыпется пепел. Крупные хлопья с легким спокойствием падали на лицо. Холодный, холодный пепел.

Зачем ему эта отсрочка? Там было хорошо, как он мечтал. Там был Ваня. «Ну подожди, мой хороший, – с радостью подумал Илья. – Мне осталось чуть-чуть. Я скоро вернусь к тебе». Руднев ждал возвращения в сон, который дураки называют смертью. И на него сыпал медленный снег, который в сумерках он принял за пепел. И вдруг Илья почувствовал, что не один смотрит наверх. В паре метрах от него, прикрытая мхом, с разинутыми, выпученными в небо глазами лежала Ася.

Руднев подполз к ней. Убрал со лба листья, освободил от лесного мусора раздувшийся животик. На Асе не было ничего, кроме грязной мужицкой майки, и все ее тело, зеленовато-серое, было овито паутиной аспидных вен. Илья взял ее на руки, обнял, как живую, сказал что-то на ушко. И долго не хотел отпускать, будто Ася сделалась комком его плоти. Какую короткую и мучительную жизнь она прожила! Теперь он понимал Асю, понимал, почему она тянула брата к себе, – чтоб уберечь от мира, который был недостоин его. Недостоин каждого ребенка. Поэтому в темном углу, в грязном собачьем логове, она так крепко держала Костю. А Руднев, слепой дурак, кричал на нее. Теперь Илья все понимал и так же крепко держал Асю, будто отняв ее от себя, он покалечит их обоих. «Прости» –