— Человек мог бы получить условный срок, если бы вел себя иначе. Или я не права? — Елена вопрошающе подняла вверх брови. — Мог бы признать вину, изобразить раскаяние…

— И потерять надежду на оправдание! — Данилов возмущенно посмотрел на жену. — Ты меня прости, но ты рассуждаешь как… хм… как-то странно.

— Я рассуждаю логично! — в голосе Елены проступило раздражение. — Твой Сапрошин вел себя как средневековый самурай — не шел ни на какие компромиссы, не пытался защищаться, а после приговора взял да повесился. Очень правильная линия поведения!

— Ну что ты несешь! — изумился Данилов. — Ты вообще слышишь то, что говоришь? При чем тут самураи? Я тебя не понимаю…

— Я тебя тоже не понимаю! — гневно сверкнула глазами Елена. — Я не понимаю, почему ты тащишь чужую трагедию в нашу жизнь и строишь из себя Зака Снайдера!

Последние слова она не произнесла, а выкрикнула.

— Снайдер-то тут при чем? — заинтересовался Данилов. — Я, вроде как с кинематографом никаких дел не имею…

— При том, что он снял «Лигу справедливости»! — Елена рывком встала и ушла в ванную плакать.

— Что это было? — вслух спросил у внутреннего голоса Данилов.

«Сам догадайся, — ответил голос. — А „Лига справедливости доктора Данилова“ — звучит хорошо. Если попрут с кафедры, откроешь консультативное бюро с таким названием».

Спать Данилов улегся в гостиной, на диване. В спальню, где находилась (и пыхтела) Елена заходить не хотелось, поэтому он одолжил у дочери одну из подушек и кроватное покрывало, заменившее ему одеяло. Как ни странно, но заснул Данилов сразу же, едва положил голову на подушку. Не иначе как в черносмородиновом вине содержалось нечто усыпляющее…

Во время субботнего завтрака оба родителя разговаривали только с Марией Владимировной, не обращая внимания друг на друга. «Тащишь чужую трагедию в нашу жизнь? — продолжал сердиться Данилов. — Ну как можно так говорить? Ничего я никуда не тащу, а живу своей жизнью. Не могу же я, переступая через порог квартиры, превращаться в другого человека! Я остаюсь таким же, каким и был! И вообще зачем ей понадобилось заводить этот разговор? Если хотела отвлечь, могла бы предложить посмотреть какой-нибудь фильм… А Лига справедливости тут совсем не причем, хотя название духоподъемное, что да, то да…».

В половине десятого пришло сообщение от Анатолия Олеговича: «Доброе утро, Владимир! Есть информация, звоните». Данилов решил, что детектив ошибся — отправил сообщение не тому адресату, ведь Данилов сообщил ему о смерти Сапрошина сразу же после разговора с адвокатом и сказал, что тема закрыта. А следом позвонил Жамаракову, но оказалось, что тот уже узнал печальную новость по своим потаенным информационным каналам.

«Доброе утро, Анатолий! Вы, наверное, ошиблись, отправив мне сообщение», ответил Данилов.

«Нет, не ошибся. Звоните», ответил детектив.

Звонить из дома не хотелось — чего доброго жена снова вспомнит про Лигу справедливости. Данилов сказал дочери, что хочет немного прогуляться, быстро оделся и ушел.

Свежий воздух вкупе с отсутствием необходимости куда-то спешить, оказали благотворное, умиротворяющее действие. Мысли сразу же потекли по другому руслу — напрасно я завелся, Елена хотела как лучше, ей неприятно наблюдать мою хандру, и вообще вся эта размолвка отдает детским садом… Данилов настолько увлекся самобичеванием, что позвонил Анатолию Олеговичу не сразу, а где-то на третьем километре своего променада.

— Я привык доводить любое начатое дело до конца, — сказал детектив. — Это психическое, вы, наверное, даже знаете, как оно называется. Так что у меня есть кое-что любопытное. Я вам расскажу, а вы решайте, что вам с этим делать.

Считаться с мнением общества Гену Куропятова приучила бабушка, мать отца, в гостях у которой Гена проводил бóльшую часть летних каникул.

— Прежде, чем сделать, подумай, что люди скажут, — наставляла бабушка. — Люди — они глазастые и языкатые. Все заметят и все абсудют. А если о тебе плохая слава пойдет, то ни должности хорошей не получишь, ни девку справную в жены не возьмешь…

Если журналисты спрашивали профессора Раевского о том, что привело его к успеху, то профессор поправлял: «не что, а кто» и вспоминал бабушку Татьяну Васильевну, простую крестьянку из Невельского района Псковской области. Бабушка имела все основания для того, чтобы гордиться своим внуком. Ее образцового Генку, боявшегося, что люди скажут о нем что-то плохое, соседки ставили в пример своим охламонам, и уважительно качали головами: «вот что значит настоящее городское воспитание».

Бабушка же и привила Гене главные жизненные ценности, к которым относились хорошая должность да «справная» жена. В понятие «справная» входили домовитость, хороший характер, уважение к мужу и строгое следование общепринятым нормам, чтобы люди не «абсуждали», а только восхищались и завидовали. Внешнюю привлекательность бабушка за достоинство не считала — с лица воду не пить, красота быстро проходит и вообще мужу незачем, чтобы на его жену другие мужики облизывались.

На пятом курсе хронический отличник и комсомольский активист Куропятов женился на дочери заведующего кафедрой госпитальной хирургии, причем взял фамилию жены, что дало однокурсникам повод для ехидных шуточек. Шуточки были тупые, в стиле: «А чего ты, Гена, двойную фамилию не захотел? Был бы Куропятов-Раевский». Гена вежливо улыбался, а иногда даже хихикал, показывая, что ему смешно, и отвечал: «Хорошая идея, надо будет подумать».

На самом же деле он постарался как можно скорее забыть, что когда-то был Куропятовым, а отцу доходчиво объяснил, что выдающемуся врачу, которым он собирается стать, лучше иметь благозвучную, красивую и хорошо запоминающуюся фамилию. Или, хотя бы, не смешную, чтобы люди не говорили: «опять Куропятов накуропятил».

— Я все понимаю, сынок, — печально сказал отец. — Мне только жаль, что на мне пресечется род Куропятовых…

— Ну почему пресечется, папа? — удивился сын. — Я же передам потомству твои замечательные гены! Дело-то в генах, а не в фамилии!

Гена умел находить убедительные доводы.

Его жена полностью соответствовала бабушкиному канону — флегматичная «серая мышка», обожающая своего красавца мужа. Навыками по ведению домашнего хозяйства она не обладала — не хватало еще единственной дочери членкора и лауреата полы мести! — но домработниц строила виртуозно и подмечала любой, даже самый маленький огрех. В подаренной тестем уютной четырехкомнатной квартире на проспекте Вернадского все сверкало-блестело, а в холодильнике стояли кастрюли со вкусной домашней едой. Если же жену пробивало на хозяйственность, а это обычно случалось после особо бурных ночей, то она собственноручно готовила любимому мужу горячие бутерброды с ветчиной, сыром и помидорами — единственное, что могла соорудить самостоятельно. Мужу нравилось, особенно если сыра побольше положить.

В тридцать шесть лет Геннадий Всеволодович Раевский стал профессором. Останавливаться на достигнутом он не собирался. «Академик Раевский» звучит лучше, чем «профессор Раевский», а заведование кафедрой приносит гораздо больше благ, нежели простое профессорство. Благо и возможности имелись — любимый тесть входил в круг приближенных олигарха Дубровского, которого в девяностые годы вполне заслуженно называли теневым президентом России. При таких раскладах можно было зариться и на министерское кресло. Пуркуа бы не па? «Сталин тоже был из простых крестьян», как говорил тесть, намекая на происхождение зятя.