Рэнд не терпелось помочь. По запросу HUAC она вновь собралась на восток, в Вашингтон, где ей предстояло проявить себя в роли свидетельницы, дававшей показания в пользу истца. В отличие от большинства свидетелей, вызванных для допроса об их связях с коммунистами в прошлом, Рэнд пошла на это с большой охотой. После нескольких формальных ремарок она начала критиковать «Песнь о России» – приторный романтический фильм, снятый на пике развития альянса Америки и России в течение военного времени. Её показания получили широкую известность благодаря утверждениям, что картина была пропагандистской, поскольку в ней очень многие русские улыбались. «А разве в России больше никто не улыбается?» – поинтересовался один конгрессмен. «Ну, если вы спрашиваете меня в буквальном смысле, то практически нет», – ответила Рэнд, заставив присутствующих рассмеяться[264].

Впрочем, самым шокирующим в её показаниях было то, насколько медленно до Рэнд доходило, что «Песнь о России» была не коммунистической пропагандой, а американской пропагандой о военном союзнике. Когда представитель от штата Джорджия, Джон Стивенс Бойд, спросил Рэнд об этом, она смутилась и задала вопрос в ответ: «А какое отношение ложь о России имеет к военным действиям?» Позже она предположила: «Я не думаю, что американцам когда-либо стоит лгать, прилюдно или приватно… Почему жителям Америки не назвали истинных причин и не сказали, что в России установилась диктатура, однако есть причины действовать сообща, чтобы разгромить Гитлера и других диктаторов?»[265]. Она была права насчёт честности в политике, но из-за неправильно интерпретированной «Песни о России» её показания едва ли смогли дать что-то существенное к вопросу о вторжении коммунистов в американскую киноиндустрию. Комиссии, кроме того, стало неинтересно слушать мнение Рэнд о ленте «Лучшие годы нашей жизни», и дача показаний была отложена на второй день.

В целом Рэнд оставила о своём выступлении смешанные чувства. Она переживала за нравственность правительственных действий по отношению к политическим взглядам американцев, уверяя себя в том, что расследование потребовалось, потому что комиссия заинтересовалась фактом членства в Коммунистической партии, а не верой в идеалы коммунизма. Её не волновало, что случайные люди или те, кому коммунизм просто импонирует, могут стать жертвами «чисток». То, что её действительно беспокоило, была неэффективность самого мероприятия, которая больше казалась уловкой для того, чтобы отвести взгляд конгресса от Голливуда. Позже Рэнд убедится в том, что в результате слушаний был составлен чёрный список дружественных свидетелей. После расследования HUAC множество её знакомых из консервативных кругов, включая Альберта Маннхеймера, стали испытывать большие трудности в поисках работы в киноиндустрии[266].

После визита в Вашингтон Айн и Фрэнк продолжили свой путь в Нью-Йорк, где у них было запланировано много литературных дел. Самым главным из них было исследование для «Атланта». По мере разработки сюжета Рэнд всё больше убеждалась, что в основу лягут железные дороги и сталь – столпы современной промышленной экономики. Как и в случае с «Источником», она кропотливо изучала тематику, чтобы история получилась убедительной. Сначала Рэнд связалась с New York Central Railroad. Она замучила вице-президента компании вопросами, сходила на экскурсию на Центральный железнодорожный вокзал, посмотрела подземную систему линий, а также посетила строительный участок на севере штата Нью-Йорк. Кульминацией её визита стала поездка в Олбани, где ей разрешили прокатиться в кабине машиниста, от чего обычно молчаливый Фрэнк даже воскликнул: «Ты потрясающая!» В очень эмоциональном письме Патерсон Рэнд написала, что машинист даже ненадолго дал ей поуправлять поездом, к удивлению людей, стоявших на перроне. После того как они вышли из поезда, Фрэнк продолжал сиять и сказал Рэнд: «Ты делаешь столько замечательных вещей!»[267]. В Чикаго у них был запланирован ряд встреч с руководителями Kaiser Steel и экскурсия по крупнейшим заводам компании.

Визит Рэнд в Нью-Йорк восстановил её отношения с Патерсон, в которых были свои взлёты и падения. Поначалу их долгая дружба легко переживала переезд Рэнд в Калифорнию. В Нью-Йорке их отношения поддерживали долгие разговоры на абстрактные темы, часто длившиеся до раннего утра. Когда Рэнд переехала, они с лёгкостью перевели эти разговоры на бумагу и начали писать друг другу объёмные письма, в которых обсуждали различные интеллектуальные темы. Патерсон сообщала Рэнд о делах нью-йоркских либертарианцев, рассказывала о встречах с Гербертом Гувером и руководителем DuPont Джаспером Крейном. Письма, кроме того, были пропитаны теплотой: Патерсон успокаивала Рэнд, если она сталкивалась с издательскими проблемами, советовала ей, как вести себя с жёнами её друзей, и хвалила её выбор одежды. Патерсон стала для Рэнд кем-то вроде матери. Особенно её беспокоил длительный приём бензедрина, к которому Рэнд прибегала для продления поздних бесед и долгих дней, которые она проводила за писательским делом. «Перестань принимать бензедрин, идиотка, – говорила она ей. – Мне не нужны твои оправдания, просто перестань»[268]. По-прежнему наслаждаясь расширенными способностями к творчеству, Рэнд отмахивалась от предупреждений Патерсон о том, что бензедрин может стать опасной привычкой.

Но вскоре от их писем стало веять холодом. Занятая писательством Рэнд не могла поддерживать отношения на эмоциональном уровне, необходимом для Патерсон. После трёхмесячного перерыва Патерсон почувствовала себя забытой и написала Рэнд: «Полагаю, что ты говоришь или пишешь другу по собственной воле. Это не задача»[269]. Молчание Рэнд било по чувствам Патерсон по-особенному, потому что она заметила, что «после того как авторы достигают успеха, я перестаю получать от них весточки. У них становится слишком много дел»[270]. Патерсон боялась, что Рэнд, как и прочие начинающие писатели, дружила с ней из профессиональных соображений. Любовь Рэнд к Патерсон была искренней, но ей не слишком легко удавалось развеять опасения подруги. Прошло ещё семь месяцев, теперь была середина 1945 г., когда Рэнд в ответном письме призналась: «Я боялась тебе писать»[271]. Она подробно расписала о своей боязни писать письма друзьям, вызванной её перепиской со своей семьёй в России, потому что их письма могли прочитать правительственные цензоры; что она боялась быть неправильно понятой и какой у неё плотный график. Патерсон это не утешило, и она ответила Рэнд: «Человек – не объект или какой-нибудь фонарный столб, который всегда «где-то там» для твоего удобства, и по-другому быть не может»[272]. Остальная часть её письма была такой же едкой. Там, где раньше Патерсон рассыпалась в хвалебных речах Рэнд и её работам, теперь она начала сомневаться в её философских воззрениях и понимании истории.