Город как выздоравливающий больной… Покачивается на зыбях болот и истории и доверчиво улыбается весне. Сколько в городе странных, трогательных и ужасных историй… Вот гражданка Матюшина, — знала Горького, Маяковского, товарищей из старых большевистских и издательских кругов. Сейчас почти слепая, но бодрая старушка… Зимой к ней тянулись дети, — она вела для них журнал, беседовала, придумывала игры… Многие дети, однако, умерли. Матюшина жила на сто двадцать пять граммов хлеба, дышала на свои замерзающие комнатные растения, и некоторые из них чудом уцелели. У нее была собака — овчарка, она тоже голодала, скулила, отощала, стала есть песок из пожарного ящика. Однажды Матюшина и ее приемная дочь отдали свои пайки собаке. Она на лету проглотила хлеб и удивилась: откуда это, почему же еще не дают? Женщины заплакали, заскулила собака… Она умерла бы, но пришла повестка из военкомата, собаку забрали — это ее спасло.

А рядом мелкие люди за вермишель выменивали для своей «квартирки» мебель у голодающих товарищей…

Вечер, сидим без света. Кровавый закат… Пока тихо… Крон, Штейн, Азаров рассказывают о своих осенних впечатлениях 1941 года…

Я вспомнил о том, как грустил Иоганн Зельцер, будто чуял свою гибель.

Работу по фильму продолжать отказался — на уступки и компромиссы не пойду.

Из морских бригад моряков списывают обратно на корабли. Признак как будто хороший.

19 апреля 1942 года.

Солнечно, совсем тихо…

Письмо из Красноярска, от Петра Попова[35], — такое родное, душевное. Сразу же написал ему ответ.

…В городе новые необходимые строгости с пропусками. Все документы визируются заново.

Читаю историю Ленинграда.

С 10 апреля не имеем центральных газет. Ждем, когда подсохнут аэродромы.

К шести часам поехал на радиоузел. Весенний малолюдный город. Против бывшего кадетского корпуса на Неве — прямо севастопольский бастион: мешки, ограждения, в середине — зенитная батарея. Невский — подсохший…

Прочел по радио свою статью «Балтийцы идут на Запад!». В радиоузле мне дали письма слушателей: просят меня опять вести политбеседы, «как в октябре — ноябре». Надо подготовить майскую беседу.

Пошел пешком по Невскому в «Асторию». Люди счастливы — весна, жмурятся на солнце. Видишь улыбки и в то же время видишь на лицах тяжелейшие следы зимы. Несколько новых плакатов-лубков, афиши о концерте Ленинградского ансамбля красноармейской песни и пляски, о весеннем цикле концертов; объявления магазинов… Признаки упорной жизни, быта и труда. Взгляды проходящих женщин веселые, потаенные, вызывающие и ни к чему не обязывающие. Кое-где уже блестят трамвайные рельсы, катят автомобили, иногда совсем «мирные». Бывают и «трофейные». Запахи бензина, асфальта, тепла — почти парижские дуновения. Еще немного ландышей и фиалок — и иллюзия будет законченной. В Париже я вспоминал свой Ленинград — в этих городах есть нечто неуловимо общее…

По радио передают концерт. Многие на улицах слушают его на ходу или по-южному, у подъездов. Прежней густой суеты, вечного бега толпы нет и в помине. Промчался грузовик с бойцами, они задорно, горласто поют. Этого я не слышал с августа — последнюю песню бойцов я слышал в Минной гавани Таллина, когда отряды с кораблей шли в бой. Осенью в Ленинграде не пели. Были картины такого утомления, что холодела душа.

Вспоминаю, как добровольцы отходили от больницы Форелля[36] — хмурые, растерянные… Что это было? Ведь почти мгновенно — те же части вновь бились, но уже насмерть, и первые остановили врага… Немцы испугались четырехмиллионного Ленинграда!

Иду и гляжу на старину города: Аничков, Пажеский корпус, костел Екатерины, почерневший деламотовский[37] Гостиный двор, Казанский собор… И Петербург поры капитализма: дом Мертенса, дома на Морской, немецкое посольство, «Астория»…

Из военных новостей. Противник как будто концентрирует силы в районе Пушкина… К штурму или для борьбы с ударными группами генералов Федюнинского и Мерецкова?

Наши готовятся. Части заняли исходные рубежи… Пришло пополнение. У одного бородача — четыре Георгиевских креста под шинелью (!). Объяснил:

— Я не царя защищал, а Россию…

Все жадно ждут вестей о событиях, перспективах, о втором фронте…

В армию прибыл уполномоченный Ставки товарищ Ворошилов. Смело, упрямо идет вперед. Прямым попаданием был разбит его блиндаж, бомбой — дом, где он останавливался. Но оба раза товарищ Ворошилов куда-то выезжал, и дело обошлось.

20 апреля 1942 года.

Солнечно. Читаю историю Ленинграда…

Днем к 3.30 еду в Ленинградское отделение ССП. На Неве местами промоины, у Троицкого моста Нева почти очистилась от льда. На подводных лодках оживленно… Весенние приготовления.

В ЛО ССП собрались в небольшой гостиной. Крошечная эстрада, старый потертый ковер, круглый столик, несколько обитых выцветшей материей кресел. Сегодня литературный вечер Веры Инбер. Она читала несколько стихотворений и три главы поэмы «Пулковский меридиан». Было человек двадцать пять. Я слушал ее чтение в третий раз, — меняется обстановка, меняется и отношение к вещи. Первая глава — с жалобами на бомбежку госпиталя — мелка; современная война идет выше этих «гаагских жалоб». Точка зрения врага нам ясна: в госпитале лежат кадровые военные — командиры и бойцы, целесообразно их уничтожать. Этому «тотальному» подходу фашистов надо противопоставлять не жалобы… Вообще хлипкий подход к грандиозной машине войны негоден…

У Инбер еще не решена политическая, историческая тема… Вещь идет по субъективным, бытово-лирическим путям. Но события потянут автора куда-то дальше, выше… Инбер ищет, сбивается, кое-чего побаивается. О сути войны она не говорит, тему России, славянства не затрагивает, а поэма о современном Ленинграде — это поэма о большой борьбе… После кратких прений я высказал свои соображения.

19 часов. Партийное бюро: план до 1 мая…

Ждем первомайских лозунгов, материалов и парада 1 мая…

После бюро сидели и говорили о войне.

Я рассказывал о Первой мировой войне, о кризисах лета 1918 года, о Версальском мире, о Европе. Очень внимательно слушали: у всех напряженный интерес к военно-политической проблематике.

Вечером — шквальный обстрел. Света не дали…

24