– Будьте добры, водку «Кетл» со льдом и двумя ломтиками лимона.

Официант разворачивается, чтобы уйти, но Олдридж его останавливает.

– А впрочем, не надо. Принесите виски. Неразбавленный.

Он снимает пиджак, накидывает его на спинку свободного стула и начинает неторопливо закатывать рукава рубашки. Никто из нас не произносит ни слова. Когда обрядовое закатывание рукавов завершается, перед Олдриджем появляется бокал с виски, а у меня пропадает всякое желание лить слезы.

– Приступим? – спрашивает он. – Или подождем, пока я закатаю брюки?

Я смеюсь. Спиртное донельзя упрощает жизнь. И вот уже чувства, которые я обычно держу под замком, вырываются наружу.

– Знаете, мне кажется, я очень плохой человек.

Бог весть что там творится в моей голове, но я твердо верю каждому произнесенному мною слову.

– Вот значит как, – хмыкает Олдридж. – Очень плохой человек.

– Моя лучшая подруга серьезно больна…

– Да, я знаю.

– И мы с ней поссорились.

– Из-за чего? – Он отпивает виски.

– Она считает, я всеми командую, – признаюсь я. – Не даю свободно вздохнуть.

Олдридж хохочет как сумасшедший, точь-в-точь как доктор Шоу – от души, раскатисто, утробно.

– Да почему всем кажется, что это смешно?

– Да потому что это правда. И сегодня вы продемонстрировали умение навязывать свою волю во всей красе.

– И попала пальцем в небо?

– Там видно будет, – пожимает плечами Олдридж. – А вы-то сами как себя чувствуете?

– В том-то и загвоздка, что чувствую я себя великолепно. Эта встреча вскружила мне голову. Подумать только, моя лучшая подруга больна, а я свалила в Калифорнию и теперь не помню себя от радости, потому что удачно поужинала с клиентами. Ну и кто я после этого?

Олдридж понимающе кивает, словно нашел ключ к решению этой головоломки.

– И вы мучаетесь, так как считаете, что вам следует пожертвовать собой, все бросить и неотлучно находиться рядом с ней?

– Нет, она мне не позволит. Но мне кажется, я не имею права радоваться.

– Ах вот оно что. Радость. Враг всякого страдания.

Он снова отпивает виски, и несколько секунд мы сидим в тишине.

– Я никогда не рассказывал вам, кем хотел стать?

Я недоверчиво смотрю на него. Не такие уж мы с ним задушевные друзья, чтобы делиться подобными воспоминаниями. Так что откуда мне знать.

– Полагаю, это вопрос с подвохом и вы ждете, что я отвечу – юристом?

– А вот и нет. Я мечтал стать психиатром. Мой отец и старший брат работали психотерапевтами, и я собирался пойти по их стопам. Странноватый выбор для подростка, но тогда он казался мне вполне приемлемым.

– Психиатром? – глупо моргаю я.

– Ну да. Хотя вряд ли я преуспел бы на этом поприще. Слушать бесконечные излияния пациентов – это не для меня.

Алкоголь теплом растекается по моему телу, туманит голову, рисует перед глазами розовые круги.

– И что с вами произошло?

– Я поступил в Йель и в первый же день попал на лекцию по философии. Нам читали про логику первого порядка и метатеорию. Это были мои профилирующие дисциплины, но вел их профессор юриспруденции. И я подумал: зачем гадать на кофейной гуще, диагностируя проблемы, если эти же проблемы можно решать быстро и эффективно?

Он выжидательно глядит на меня, затем кладет руку мне на плечо.

– Любить то, что вы делаете, – не преступление, а благо. Вам повезло. Далеко не каждому выпадает шанс заниматься любимым делом. Но мы с вами вытащили счастливый билет. Мы победили.

– Что-то фанфары о нашей победе пока не трубят.

– Не трубят. Запаситесь терпением. Сегодняшний ужин – к чему он приведет? – Олдридж обводит рукой холл и картины с пальмами. – Мы пока не закрепили нашу победу, но игра началась, и вы не помните себя от радости. Ибо игра для вас означает победу. Только победив, вы понимаете, что трудились не зря.

Убрав ладонь с моего плеча, он залпом приканчивает остатки виски.

– Вы великолепный юрист, Данни. Прекрасный друг и очень хороший человек. Так не позволяйте же вашим душевным терзаниям испортить все дело.

* * *

Следующим утром я беру машину и отправляюсь в путешествие к Монтана-авеню. Дорога тонет в густом тумане. Похоже, эта сырая хмарь не рассеется раньше полудня, но к тому времени я уже буду высоко в воздухе. Притормозив рядом с кофейней «У Пита», я бросаю машину и неспешным шагом иду по небольшой торговой улочке, тихой и почти безлюдной. Магазины закрыты. Несколько затянутых в лайкру мамаш трещат как сороки, толкая коляски с оторопелыми младенцами. Мимо нас, по направлению к Малибу, проносится группа велосипедистов.

Я убедила себя, что никогда не смогу жить в Лос-Анджелесе. Что этот город для слабаков, которые спасовали перед Нью-Йорком и удрали из него в поисках беззаботной жизни. Переехать сюда – значит отречься от своих слов. Признаться, что я все время лгала: и про то, что Нью-Йорк – лучший город на свете, и про то, что он хорош в любую погоду, даже зимой, и про то, что тащиться с четырьмя нагруженными доверху пакетами с едой под проливным дождем или трескучим градом – ни с чем не сравнимое удовольствие. Переехать сюда – значит во всеуслышание заявить, что я всегда мечтала о собственной машине. Переехать сюда – значит согласиться, что жизнь была, есть и будет легка и прекрасна.

Но сколько же здесь свободного пространства – уму непостижимо. Пожалуй, здесь хватит места не только для кровати, чтобы запихать под нее коробки со сменной одеждой. Пожалуй, здесь хватит места и для ошибок.

Я беру кофе навынос и возвращаюсь в отель. Спрыгиваю с заасфальтированной велосипедной дорожки на песок и спешу к океану. Слева от меня, выделывая кульбиты и кружа друг подле друга, скользят на досках серферы, искусные танцоры великого океанского балета. Оседлав волны, они несутся к берегу.

Я щелкаю камерой.

Пишу «Я люблю тебя». Что тут еще скажешь?

– Белое или кремовое – вот в чем вопрос, – поясняет девушка.

Одна как перст, я торчу посреди свадебного салона «Марк Инграм», а на стеклянном журнальном столике стоит непочатый фужер шампанского.

Мама хотела составить мне компанию, но в последний момент руководство университета созвало секретное совещание, чтобы обсудить щекотливый вопрос с пожертвованиями на следующий учебный год, и она застряла в Филадельфии. Мы договорились, что я скину ей фотографии.

Середина ноября. Белла не разговаривает со мной две недели. В субботу у нее заканчивается второй курс химиотерапии, и Дэвид просит меня ее не беспокоить. Стиснув зубы, я следую его совету. Но какая же это мука – не быть рядом с ней. Оставаться в неведении.