с «Дианой», выругался, плотно закрыл дверь фургона и погнал «Ладу» в сторону глубокого оврага. Прощай, «Бахмач»!

…На пустыре, в который упиралась, а затем терялась улица Кладбищенский съезд, бродячие собаки справляли свадьбу. Лохматые и с вылезшей шерстью, криволапые и худые, невообразимая помесь всех пород, они готовы были разорвать каждого, кто помешал бы им. Оскаленные пасти, влажный блеск желтых клыков и порванные этими клыками уши, короткий взлай кобелей и повизгивание сучек — сам черт не разберет, где жених, где невеста в тесно сплетенном клубке. Шерсть клочьями летела по ветру в сторону почтового фургона, и Сильвестр Фельд неожиданно припомнил скрипучий голос гимназического учителя: «За первыми племенами людей неотступно следовали стаи диких собачьих».

Учитель полвека назад упокоился на городском кладбище. «Дикие собачьи» бесновались неподалеку от почтового фургона с рекламой газеты «Завтрашний день» по бортам. А сам Сильвестр Фельд сидел внутри на растрепанной пачке газет, отныне такой же бездомный, как визжащие на пустыре псы.

Солнце стояло высоко, копившаяся под железной крышей фургона жара пригибала плечи, давила на сердце Сильвестра. Он зубами вытащил пробку из толстого горла оплетенной бутылки, хлебнул кислого винца и мысленно поблагодарил водителя фургона, запрятавшего бутылку под сиденье. Очевидно, раньше двух часов дня — вторая доставка почты — водитель не появится.

У Сильвестра не было четкого плана действий. Пока самая важная задача — узнать причину, по которой его решили арестовать. Видимо, обвинение достаточно серьезное, иначе унтер, то бишь Габор, не открыл бы пальбу из пистолета. Занятно, что одна из пуль пробила глушитель, и когда найдут патрульную машину, Габору придется попотеть, его меняя.

Орудуя большой иголкой, которую всегда носил воткнутой за подкладку бумажника, Сильвестр сшивал края найденного в фургоне брезента. Стежок за стежком. Кому, спрашивается, нужно вывести его из игры? А в том, что это так, Фельд не сомневался. Наглость, с которой вчера его вышибли из седла, говорила об уверенной руке. Возможно, руке, имеющей связь в полиции. Иначе чем объяснить попытку ареста?

Сильвестр отхлебнул еще глоток вина, критически оглядел сшитый им мешок. Грубо, зато прочно. В торбе поместятся ящик с пистолетом (эх, будь он боевым!) и укладка с инструментом, радиостанция и эта недопитая баклажка…

Фельд оставил на приборной доске деньги за бутылку вина и, подумав, прибавил еще одну купюру. После этого с чистой совестью взял с сиденья фирменную кепку «Завтрашнего дня» с большим козырьком, закрывающим лицо, и надвинул ее поглубже.

Сильвестр Фельд открыл дверь почтового фургона. Над пустырем ветер нес клочья шерсти. На какое-то мгновение возня, затеянная вокруг советского аэродрома, тоже показалась своего рода собачьей свадьбой.

7. Господа, коллеги… Товарищи?

Душа с утра была не на месте. Как обычно, полковник Ржанков ознакомился с поступившими документами, провел оперативную планерку, а душа начальника военной контрразведки была далеко. Душа была в городке Охотничья Деревня, откуда Геннадий Николаевич уехал поздно вечером и по улицам которого бродил во сне.

Накануне Ржанков в сувенирной лавчонке на Ратушной площади купил подробную карту города. Названия улиц не менялись, похоже, веками, не то что в столице. Была улица Ружейных кремней и Горячих булочек, одна, круто изогнутая, подобно чубуку, именовалась соответственно — улица Трубка, а та, где жила Ева Миллер, называлась улицей Бабочек.

Бабочкой, порхающей над лугом, и представилась Ржанкову во сне эта девушка. Сам Геннадий Николаевич тоже обладал способностью парить в воздухе, и они вместе полетели к городу. Вот шпиль ратуши, колокольня кирхи, красная черепица крыш. Девушка сложила за спиной розовые крылья и знаком показала Ржанкову тоже заходить на посадку.

Сон продолжался, но уже кошмарный. Не только улицы Бабочек и Горячих булочек составляли топонимику городка. Ева вела Ржанкова по переулку Последнего Причастия и Кладбищенскому съезду, она робко прижалась к нему на улице Черных крыс, в конце которой вдруг вспыхнули и ослепили диким огнем десятки горящих глаз. Геннадий Николаевич обернулся к Еве, чтобы успокоить и сказать, что не даст ее в обиду, но девушки рядом уже не было: у щеки Ржанкова шелестели листья плакучей ивы.

Далекий от веры во всякую чертовщину, Ржанков вспомнил, проснувшись, поэтическую легенду о Мавках. Мавки — души погибших насильственной смертью девушек, которые оживают весной вместе с природой. Оживают ветвями среди ветвей, былинкой в полях, светом утренней звезды среди звезд.

Ева Миллер и Костя Першилин, Конрад Лейла и Сильвестр Фельд, майор Вициан… За прошедшие двое суток они вошли в жизнь и мысли полковника, не давали спокойно заниматься текущими делами.

Полковник Ржанков вызвал дежурную машину. Пока авторы «Последнего предупреждения» не давали о себе знать, однако меры повышенной безопасности в отношении аэродрома и военного городка вертолетчиков продолжали действовать. Сколько еще часов или дней держать людей в напряжении? Чтобы ответить на этот вопрос, Ржанкову требовалось найти тех, кто подбросил на КПП ультиматум.

Перед отъездом Геннадий Николаевич набрал номер Конрада Лейлы. Телефон не отвечал, хотя вчера договорились созвониться, дежурный по управлению столичной полиции сказал:

— Полковник Лейла вылетел в командировку.

— Вылетел? — удивился Ржанков. — Куда? — Ответом были короткие гудки. Дежурный повесил трубку. Впрочем, Ржанков и без того догадывался об адресе спешной командировки: Охотничья Деревня у Края Луга. Что-то опять происходило там, где в последнее время все туже стягивался узел, распутать, а не разрубить который хотел бы Ржанков.

Узел стягивался не только там. Включив в машине радиоприемник, Геннадий Николаевич сначала услышал об объявленной по всей стране забастовке водителей, а вскоре и увидел на дороге ее приметы. Грузовики перегораживали автостраду у бензоколонки, поодаль белели палатки.

— Приехали…

Водитель Ржанкова, все тот же лихой одессит Трандофилов, недолго думал:

— Рванем по обочине, товарищ полковник. Я их сделаю, как котят.

— Здесь не шутят, — покачал головой Геннадий Николаевич и выбрался из машины на мирные переговоры. Двое пикетчиков подошли к нему — толстяк средних лет в засаленной кацавейке и длинный парень в ковбойских сапогах.

— Русский? — первым спросил толстяк.

— Русский, — сказал, как выругался, молодой «ковбой».

Слово было одно и то же, а интонация — резко полярная. Толстяк был настроен дружелюбно. Ковбой сузил глаза на номере ржанковской машины:

— Да еще из Группы войск.

— Тогда надо пропустить, — отер пот с лица пожилой пикетчик. — Люди служивые.

— Тогда особенно надо подумать, — возразил второй. Подходили, выбираясь из кабин своих видавших виды грузовиков, другие водители. Над асфальтом поднималось марево. Ржанков ослабил узел галстука. Сказать им, что сам начинал рабочую биографию за рулем изношенного «газона»? Что понимает их недовольство неудержимым галопом цен, разделяет беспокойство за день завтрашний?

Тихо, удивительно тихо на развязке автомобильных дорог у бензоколонки, где наповал сражают цены за