то давай уж по-хорошему расстанемся». И разжал пальцы. Хлопнулась кринка на землю, разбилась. Вскрикнула все понявшая Василина, глаза закрыла, опустилась на землю.

На другой день ехал я на попутной полуторке к поезду. Шофер торопился и, сокращая концы, рванул через Андреево урочище. Оно давно распахано. А тогда нехорошо о нем отзывались. Вроде и место там волчиное, и змеями кишит, и филин ночами человеческим голосом орет. Через ручей переезжали и застряли. Пошел я в лесок, хворосту какого сыскать, чтобы по колее его разбросать.

И вот под засохшим карагачом, у которого был вывернут корень, и обнаружил я змеиный клубок… Переплелись гадюки одна с другой, изгибаются — и не шипят, а как-то посвистывают. Подступила у меня тошнота к горлу. Точно не гадюк, а людей ядовитых вижу. Поддел сапогом ком земли и швырнул с размаху в клубок.

На Западной Украине в те годы неспокойно было. Изредка, но приходилось и мне гоняться по лесам за бандитами. И когда накрывали мы их схорон, казалось мне, что вижу я не перепуганных и злобных людей, а извивающихся черных змей.

Иван Васильевич попытался втянуть в себя дым из так и не зажженной папиросы.

— Ну, не заснул?

Ночь уже давно вытеснила вечер. В просвете облаков мигали звезды. Громко трещали сверчки, и совсем близко от земли, едва не задевая наши головы, стремительно проносились летучие мыши.

Я не удержался от горестного вздоха:

— И что ты, с тех пор один?

Иван Васильевич выдернул сухую травинку, намотал ее на палец.

— Не связалась у меня жизнь ни с одной бабой. Я, когда отслужил, прямехонько сюда. Поначалу на карьере работал, потом в заказник устроился. Узнал, что Василина давно замужем и дитё у нея в школу ходит. Делать нечего, надо было и мне пару подыскивать. Словно от того, замужем Василина чи нет, что-то зависело или менялось. Сошелся я с медсестрой. Ничего девка, смирная, хозяйственная. Но полного счастья не было. Привык я к ней, и всё. Лежу, бывало, ночью и думаю. А ведь привыкнуть я мог к кому угодно. Так и прожил с нею лет пятнадцать.

Однажды, года четыре назад, приехал я в поселок Шолоховский. Красивые здания, магазины просторные. То я все проездом через него. А тут дело вышло пустяшное, командировку мне выписали. Времени — завались. А было лето, день знойный, безветренный. Захотел я воды попить. Ее как раз отпускала одна дамочка из палатки. Заказал пару стаканов, глаза на продавщицу поднял и обмер: Василина. Ее я сразу узнал. Хоть и обрюзгла лицом, и телом располнела, а узнал сразу. Назвал ее по имени. Припомнила и она меня. «Ванюшка», — говорит. И как произнесла так мое имя, стакан у меня бац из рук и вдребезги. Никто, кроме нее, так меня не называл. Второй она подвинула — и хлоп, окошечко закрыла. А сама через дверь идет ко мне, зави́ску с себя сымает…

Пошли обычные в таких делах вопросы: где, как, скоко детей? Ее внуку, кстати, год в тот день исполнился. Похвастался и я чем мог. Она руку мне подает, адрес называет, в гости приглашает. А потом увидала стакан полнехонький, захохотала. «Ты же пить, Ванюша, хотел». Взял я стакан в руки и говорю: «Я однажды чуток не выпил отравы с твоих рук». Василина смутилась, зави́ску в руках теребит. «А мамка не поверила тогда, что ты догадался».

«Бог с ней, — кажу, — с мамкой, царство ей, наверное, небесное». Она головой кивает, давно, мол, преставилась. «Ты лучше ответь, люб я тебе тогда был чи нет?» Она еще больше смутилась. «Не помню, — кажет, — наверное, был люб». И опять адрес называет и руку для прощания протягивает. Пожал я ее пальцы пухлые, да с тем и пошел восвояси.

И вот, после той встречи, отрезало у меня все к жене и дочери. Никогда не мог и по сию пору не могу Василину из головы выбросить. Махну в Шолоховку, подойду к тому месту, где Василина торгует, помнусь нерешительно и ухожу.

Жена приметила, что я куда-то зачастил, скандал устроила. За ним — ще. Так и пошло у нас почти кажин день, пока не дошло до разводу. Собственно, по паспорту мы мужем и женой так и остались, а фактически…

И вот приеду я очередной раз из Шолоховки, сяду в пустых комнатах и гадаю, что мне делать? И тянет меня излить душу бабам-одногодкам, познавшим, что такое жизнь. Не скажу, что греха на мне нет, хотя люди больше болтают, чем было на самом деле, но до разврату я не скатывался. Так вот и течет моя жизнь, как речушка в степу. Пересохнуть завсегда может, а полноводью на ней никогда не бывать…

Что я мог сказать Гончаренко? Что в знании жизни я, в сущности, перед ним никто? Так он и сам знает о том. Что за каждыми очевидными, на первый взгляд, вещами кроются недоступные пониманию причины?.. Не слишком ли сложно, если, наоборот, не упрощено?.. Так что же, что?

И, вспомнив, как отзывался о нем Федор Абросимович, мысленно согласился с мнением старика.

Иван Васильевич сидел молча, изредка поднимал глаза к небу, по которому совсем низко ползли тучи, снова предвещая дождь.

В день отъезда я всё же предпринял попытку влезть на вершину горы, к «всаднику».

Миновав кладбище, вышел на грунтовую дорогу и, пройдя по ней примерно километр, начал подъем.

Валуны, беспорядочно разбросанные по склонам, мешали продвижению наверх. Потом пошли заросли кустарников. Но труднее всего стало, когда началась насыпная земля. Не подсохшая после недавних дождей глина липла к подошвам, пачкала одежду. Однако, когда я вскарабкался на вершину и, пройдя плато, превратившееся в топь, вышел к месту, откуда открывался вид на хутор, понял, что вознагражден. Меня нисколько не удручало даже то обстоятельство, что «всадником» оказалось наполовину засохшее масличное дерево, чудом уцепившееся корнями за клочок наносной земли. Оно было единственным — вокруг росла только трава. Шла вторая половина дня, и потому хутор, лежавший к востоку от горы, был виден как на ладони.

С первого взгляда создавалось впечатление, что все состоит из больших и малых, резко отличных друг от друга пятен.

Старый сад на окраине казался круглым зеленым пятном, пустырь между кладбищем и горой — серым прямоугольным пятнышком, речка, петляющая меж холмов, — застывшей сиреневой кляксой. И сам хутор Микитин с его хатками, деревьями, левадами, садами — самым большим и разноцветным пятном. Но, в отличие от других, оно воспринималось совсем иначе, потому