– …Или пленён, – осторожно проговорил он.

Дядя лишь презрительно фыркнул.

– Сразу видно, дорогой Фридрих, как мало вы ещё знаете русских, хоть и провели в Анассеополе почти год. Никогда не надейтесь на «пленение», никогда. Эти русские, что встали там, не побегут и не сдадутся. И нам это очень на руку.

– Почему вы так уверены, дядюшка? Конечно, вы пробыли в России пять долгих лет, а я прожил лишь год, но всё-таки? – Разговор становился скользким. Обстоятельства, при которых герой Зульбурга оказался вынужден спешно покинуть не только Анассеополь, но и прусскую армию, были слишком памятны, и Фридрих торопливо вернулся к уже сегодняшнему бою. – Прошлой ночью мы обратили русских в бегство. Рассеяли не один батальон. Захватили и пленных…

– Любезный мой племянник. – Пламмет-старший взглянул на младшего с суховатой насмешкой. – Вы правы, я пять лет просидел в Анассеополе. Русские, так же как и мы, в надлежащих ситуациях испытывают страх, растерянность и так далее, и тому подобное. С налёта, ударив внезапно, мы можем повергнуть их в ужас, опрокинуть, рассеять. Взять пленных, вы правы. Такое случалось и в Буонапартовых войнах, и ранее. Они терпели неудачи, и не раз, но разве вчерашней ночью, кою вам угодно было припомнить, хоть один русский взвод сам сложил оружие, оказавшись в кольце? Хоть полувзвод? Бросив ружья и подняв руки? Мы хватали отходивших одиночек, не более того. Это первое.

Второе же – те три полка, что перед нами, уже оправились от растерянности. Они заняли крепкую позицию и, насколько я знаю этот народ – а знаю я его достаточно хорошо, не сочтите сие хвастовством, – приготовились геройски умирать. Это очень выгодно для наступающего. Вместо необходимого сейчас тактического отхода на соединение с главными силами корпуса они решили «встать насмерть». Русские это очень любят, запомните хорошенько, Фридрих. Вместо решения, правильного с военной точки зрения, как на их месте поступил бы ваш покорный слуга, – эти упрямцы, племянник, будут «держаться до последнего» и непременно «любой ценой». Поэтому, сковав их атакой с фронта, мы одновременно совершим глубокий обход всеми силами наличествующей у нас кавалерии. У нас здесь шестнадцать батальонов пехоты. Подтянув их все, мы создадим мощный кулак. Хватит, чтобы эти лейб-гвардейские гренадеры – если только я правильно опознал их мундир – никуда бы не делись вплоть до того момента, как наша конница завершит обход.

Молодой Фридрих фон Пламмет почтительно слушал, время от времени кивая с должным рвением. Дядя, конечно же, рассуждает здраво, как и положено военачальнику его ранга и опыта, и всё-таки, всё-таки…

Фридриха не оставляло неизбывное, сосущее, неотвязное беспокойство.

Старший родич, разумеется, прав. Но он и… неправ. Поднося раз за разом подзорную трубу к глазам, Фридрих видел ряды уже возведённых, засыпанных землёй фашин. Так быстро их нарубить и сплести невозможно, значит, там ещё и пионерные роты со всей оснасткой.

Да, русские будут «стоять насмерть». Всё очень логично. И, быть может, вверенным дядиному командованию войскам на самом деле удастся взять русских в кольцо. Но что потом?.. Ведь с востока меж тем, невзирая на снег и дождь, по дурным местным дорогам идут и идут свежие, нетронутые дивизии Второго корпуса русских. Их там ещё самое меньшее две – если верны сообщения из Анассеополя. Конечно, несколько батальонов растрёпаны и отступили в беспорядке. Но это, как говорится, слону дробина, и он, Фридрих фон Пламмет, майор прусской службы, выходец из старинной военной семьи, служившей своим государям и копьём, и мечом, и шпагой – но главным образом всё-таки головой, – не стал бы атаковать эти наспех возведённые ретраншементы. Даже если бы удался глубокий обход. Их задача – выиграть время, а не одно лишь формальное полевое сражение, но дядя слишком зол на русских, а злости слишком часто сопутствует неосторожность.

«Да, я бы выставил батареи, – продолжал думать Фридрих. – Я бы затеял артиллерийскую дуэль, перестрелку штуцерных – тут у нас подавляющее превосходство; я гирей повис бы на русских полках, не вступая, однако, в решительный бой. Меж тем собранная в один кулак драгунская конница ударила бы в глубину. Скованные боем, русские ничего не смогли бы сделать. Наша же кавалерия, не обременённая задачей окружать кого-то, как раз и учинила бы на тракте полный разгром обозам противника, после чего немедленно отступила бы, поскольку за спинами вставшего у Заячьих Ушей отряда к полю боя медленно, но верно подтягиваются русские резервы. Дядя хочет дать им время подойти, в то время как бить надо именно на марше. Солдаты устали, они не ждут нападения, мечтая сейчас лишь об одном – как бы обсушиться у какого ни есть огня. И не надо стараться окружить как можно большее их число – достаточно рассеять, изрубить обозных, сжечь припасы, и тогда весь Второй корпус императора Арсения застрянет тут до весны и дальше вместе с Балканской кампанией».

Рискованно? Конечно. Командир русских может атаковать сам. Но в таком случае он, Фридрих, не принял бы боя. Сдерживая противника штуцерными цепями и кавалерийскими ударами по флангам, стал бы отходить ко Млаве, зная, что его конница за спинами русских делает сейчас своё дело.

А гибель всего гвардионского полка, о которой говорит дядюшка… Младший Пламмет прожил в Анассеополе год (целый год, предпочитал говорить он, а не «всего год», как прозвучало из уст старшего родича), не раз слушал вальс «Капказские звёзды», не раз поднимался в молчании вместе с остальными офицерами, выказывая уважение к собратьям по профессии, – и знал, что русская гвардия не сдастся. Никогда и ни за что, даже на самых наипочётнейших условиях, с сохранением знамён, пушек и личного оружия у офицеров. Наверное, размышлял Фридрих, простая, армейская пехота ещё бы и смогла. А гвардия – нет. Ляжет, погибнет и станет темой для нового рвущего душу вальса или протяжной песни, от которой наворачиваются слёзы на глаза даже у матёрых вояк.

– И это, среди прочего, – заканчивал тем временем Пламмет-старший, – уничтожение или, если уж мечтать, пленение гвардионского полка – именно то, что ждёт от нас сейчас его королевское величество.

– Вы, несомненно, правы, дядюшка. – Фридрих поклонился, стараясь не встречаться со старым генералом взглядом.

* * *

Проклятый дождь наконец прекратился, и солдаты заметно повеселели. Придавали уверенности и три десятка пушек, грозно глядящих жерлами в сторону приречных лесов. За ночь к Заячьим Ушам выбралось ещё до двух сотен солдат из разбитой Пятой дивизии, из погибшей бригады Желынцева; явились и другие, из Шестой пехотной: они-то и принесли весть, что два её полка, Аждарханский и Старобогунецкий, отступают на север, угодив, как, похоже, и рассчитывал фон Пламмет, в Апсальскую топь. Там баварские и ливонские драгуны их оставили, не желая углубляться в непролазные болота, но своё дело «волки» сделали – полки рассеялись, потеряв всю артиллерию и обоз с самым необходимым. Теперь, по словам добравшихся до Росского, большинство уцелевших из тех полков станут дальше уходить на север и северо-восток, кружным путём к Кёхтельбергу.

Два других полка дивизии пропавшего без вести генерала Осташинского, Коломенский и Ладожский, будучи сильно потрёпаны, отходят прямиком на Кёхтельберг, «согласно его высокоблагородия сиятельства князя Леонтия Аппиановича Шаховского приказу», как донесли казаки. Четвёртый Донской полк большей частью ушёл с Шаховским, лишь две растрёпанные сотни добрались до позиции Росского.