Отец оставил подробные указания, что мама должна сделать после его смерти. Он хотел, чтобы его тело кремировали (я видела в записке слово «тщательно», он подчеркнул его), затем он просил нас подняться на вершину горы Вашингтон (где зафиксированы самые сильные ветра на планете, как он писал) и развеять его прах. «Убедитесь, что прах полностью развеялся по ветру». Следующая просьба отца касалась поминального обряда — чтобы его не было (тоже подчеркнуто).

Мама в точности выполнила его волю. Он знал, что на нее можно положиться.

Кто не будет похоронен надлежащим образом или не доживет отпущенных ему лет, тому угрожает опасность. Если вы умрете слишком рано, если покончите с собой или будете убиты, ваш дух будет скитаться по земле, пока вы не достигнете положенного семидесятилетнего возраста. Не знаю, полностью ли препятствует кремация возвращению духа, но все-таки хорошо, что и Дору, и папу кремировали.

Вот этот абзац в книге Монтегю Саммерса был выделен синей ручкой. Для пометок папа использовал только карандаш, он никогда бы не написал в книге ручкой. Он считал это преступлением. Обычно он даже не покупал книгу, если в ней были надписи ручкой. Полагаю, это кто-то из прежних владельцев книги обвел абзац о племени баганда в Центральной Африке:

Тело человека, наложившего на себя руки, уносят как можно дальше от людского жилья — на пустошь или же пересечение дорог — и там сжигают дотла. Бревна, из которых было построено жилище, где совершилось ужасное деяние, предаются огню, а зола развеивается по ветру; ежели человек повесился на ветке дерева, то дерево это срубают и сжигают ствол, корни, ветви и все остальное. Но даже это едва ли полагается достаточным. Как ни странно, прослеживается подспудная идея, что дух самоубийцы может остаться невредимым и после кремации тела, ибо такой леденящий ужас внушает подобное злодеяние, так старательно истребляется с лица земли любой след, напоминающий о нем.

Мама ничего не поняла о причинах папиного самоубийства, но я не стану ее переубеждать — пусть думает что хочет.

Теперь-то я наконец напрямую контактирую с моим отцом — через страницы его книг. Это и есть мой собственный «черный телефон» для связи с потусторонним миром. Отец рассказывает мне то, чего при жизни не рассказывал никому и никогда. Он не хотел до поры посвящать меня, пока не возникла острая нужда в этом знании.

Утром я зашла на кухню и увидела, что мама сидит за столом и всхлипывает над тарелкой овсянки и чашкой остывающего кофе. Я села рядом и обняла ее за плечи.

— Я не о себе плачу, доченька, а о нем.

— Почему?

— Каждую ночь он приходил ко мне во сне. Я думала, что ему одиноко. А сегодня ночью он был так зол! Даже не мог разговаривать. Он только прижался лицом к моему лицу, чтобы я почувствовала, как он сердится.

— Мама, это всего лишь сон.

— Он злится, что я все еще здесь? А может, он понял, какую ошибку совершил?

— Не говори так, пожалуйста!

Я сидела, обнимая маму, пока она не успокоилась и не смогла поесть. Мне нужно вернуться в школу. Я напоминаю маме о нем.

Если бы я рассказала маме, что происходит в школе, она бы рассердилась не на шутку и потребовала, чтобы я прекратила болтать чепуху. Другие люди не могут общаться с миром призраков — это абсурд. Только она одна может.

Только что звонила Люси с вопросом по химии. Я битый час провисела на телефоне, пытаясь объяснить ей, что такое электронные связи. Кажется, она поняла. А она сообщила мне о новых нарядах, которые мама купила ей, и о новых плюшевых зверях, которых ей принесли в больницу. Как это меня раздражает. Разве оказавшись на грани жизни и смерти, ты не должна была стать другим человеком? Тебе было даровано озарение (кто знает, что это такое — вспышка света или, может, воспоминание об этой вспышке), которого не познал никто из нас, остальных. Но это знание полностью выветрилось из головы. Наверное, все-таки права была Дора, когда говорила, что все эти годы я придумывала особенную Люси, а та на самом деле была обыкновенным чистым листом. Она — вовсе не та девочка, которая жила в голубой комнате, утопающей в солнечном свете.

Христиане скучны, потому что всех их ждет Воскресение.

Сегодня маме гораздо лучше. Никаких рыданий над тарелкой хлопьев. Это было вчера. Сегодня за завтраком она спросила меня, почему я не встречаюсь ни с кем из прежних подруг.

— У нас осталось мало общего, — ответила я, — да и мы уже сто лет не виделись.

— Прошлым летом вы хоть перезванивались.

— У меня появились гораздо более близкие подруги в школе. Ты должна бы радоваться.

— Просто тебе не мешало бы прогуляться куда-нибудь, вот и все, — сказала мама, — а то просиживаешь целыми днями, закрывшись в папином кабинете.

— Я работаю над школьным проектом. Слишком много надо сделать, прерываться некогда.

Мне нужно все держать от нее в тайне, особенно этот дневник. Она бы не поняла. Мне страшно все скрывать от нее. Я веду себя так же, как она сама.

И сегодня, и завтра мы с тетей пойдем в кино. Наверное, мама делает это нарочно, чтобы выставить меня из дому.

Я думала, она существует только за теми воротами. Раньше я чувствовала себя здесь в безопасности. После ланча я ушла в Метрополитен-музей, чтобы мама не переживала, что я затворилась в папином кабинете, обложившись его книгами. Я ходила по музею, пока не набрела на фламандцев. Я перечитывала имена под картинами: Дирк Баутс, Петрус Кристус, Ханс Мемлинг, Ян ван Эйк, Квинтен Массейс. Именно эти шершавые слоги обдирали и скручивали мне язык, когда несколько лет назад мама таскала меня по галереям по дороге из школы домой. Было время, когда мы ходили в музеи практически ежедневно. Фламандцы такие по-христиански благочестивые. Я привыкла рассматривать перышки на крыльях у ангелов и эти печальные, исполненные смирения женские лики.

Я прошла мимо всех этих картин. Знакомые лица навевали скуку. Но зато меня привлек и остановил портрет юной австрийской принцессы, которого прежде я никогда не замечала. Я глаз не могла отвести от ее лица, обрамленного расшитым покрывалом и коричневой каемкой волос, от этого выпуклого широкого лба, носа с горбинкой, обиженно надутых красных губ. Она стояла у окна, а за окном простирался пейзаж с замками, зарослями деревьев и синеватыми холмами, но ее взор остановился где-то между пейзажем и мной. Я подумала об Эрнессе, которая глядела из окна Галереи, как будто и учебный корпус, и девчонки, бегающие по Центральной лужайке, и машины, выезжающие из чугунных ворот, были только иллюзиями, и она смотрела сквозь них. Преданность, одержимость — как отличить их друг от друга?

Эрнессу я заметила буквально в двух шагах от музея. На ней было то самое черное пальто с бархатным воротником, которое вызвало у меня такую зависть, когда я впервые его увидела на ней. Минувшей осенью я во всем ей завидовала. Теперь на Эрнессе был берет темно-синего цвета, а через плечо висела коричневая сумочка. Я сразу выделила ее из толпы. Она повернула голову — ровно настолько, чтобы я смогла разглядеть ее лицо и убедиться, что это действительно она. В этот миг Эрнесса напомнила мне, что, где бы я ни была в этом мире, она тоже окажется там.