– Лёвка! Лев Григорьич…

– То-то же, – пробурчал старый друг. – А сейчас долг платежом красен.

И расслабил галстук на шее – при такой жаре – галстук! Но Лёвка считал, что главврач новой, европейского уровня клиники обязан быть при вечном параде. Каждый накладывает на себя свою епитимью.

* * *

Генерал Мизрахи навестил Аристарха уже дома. Того только выписали и, несмотря на кипиш, устроенный Эдочкой и девчонками, которые настроились выхаживать Стаху по собственному адресу, он, измученный постоянной толпой вокруг своей койки, настоял, чтобы везли его домой. Передвигался пока плохо, подбитым воробушком подтаскивая ногу, но до уборной доползал, чего ж ещё… Жратвы Эдочка привезла на полк солдат, и непременно каждый день являлись то она, то «рыжухи» (какие-то взрослые, длинноногие, властные; какие-то… новые, словно он куда-то надолго уезжал, и вот, вернулся, а они – гляди-ка! – вымахали). Словом, покоя опять не было.

Генерал велел лежать и некоторое время просто молча сидел возле тахты, где, укрытый невесомым жёлто-красным пледом, валялся страшно исхудалый и обросший доктор, из-за густых, с проседью кудрей, рассыпанных по подушке, похожий то ли на итальянского режиссёра, то ли на американского профессора, то ли на истощённого миссионера в джунглях.

– А ты правильно делаешь, что стрижёшься под корень, – заметил генерал. – Смотрю на тебя: не то артист, не то пидор.

Потом превозмог себя, свою восточную пышную гордость: благодарил, самыми отборными горячими словами, по-родственному, по-мароккански благодарил, повторяя: «Ну, ты меня просто спас! От кошмара спас – перед самой пенсией и перед всей страной». Страна и вправду несколько дней гоняла в новостях кадры с видеокамер: и крабово передвижение по двору Мадьяра с заложником, и цепочку вооружённой до зубов охраны, и красивый прыжок с крыши медсанчасти полуголого доктора Бугрова, уже в полёте этом – в алом облаке крови.

Рассказал самым подробным образом обо всех деталях, – и сразу стало ясно, почему он захотел именно домой явиться, не в больницу.

– Мадьяр был высокооплачиваемым киллером, так что для дела его нанимали только очень серьёзные криминальные авторитеты. Когда он первого судью кокнул, – уж сколько лет назад, помнишь? – он был среди подозреваемых. Как вынырнул? Сменил угол зрения. На соревнованиях, якобы приревновав подругу, стрельнул в соперника, ранил его… и перестарался: тот в больнице скончался. Укрылся он у нас, собака, со своим непреднамеренным! Потом паинькой выпросил для себя работу, старательный был, вежливый такой, улыбчивый, – ну, ты помнишь… Выцыганил отпуски… Тут и пошло. – Генерал пристукнул кулаком раскрытую ладонь: – Нет, но как только тебе стукнуло сравнить даты его выходов на волю с убийствами, – вот чем я восхищён! А знаешь, как он в тюрьму пронёс оружие? – с горечью добавил генерал. – Моя вина. Он ведь знал, где живу. Когда вышел в очередной отпуск, ночью вскрыл мой гараж и к днищу машины скотчем прилепил пистолет, аккуратист такой. А уже здесь, когда машину мыл, отколупал его и спрятал в камере.

– На что ему? – удивился доктор. – У него ведь удачно складывалось. Могли и срок скостить.

– Да знаешь ведь, как у них: на всякий случай. Думаю, такой профи, как он, просто страдал без ствола, человеком себя не чувствовал. И когда мы его дёрнули на первый допрос – прощупать, всё понял. Не думаю, чтобы всерьёз рассчитывал бежать; куда у нас сбежишь, я тебя умоляю. Скорее, решил хлопнуть дверью – напоследок. Человек десять мог запросто порешить. Но ты, док… ты ему не позволил.

* * *

Поправлялся он медленно, словно нехотя. Оказавшись в непривычном просторе свободных дней и ночей, сильно затосковал и, хотя старался ни в коем случае не показать своей хандры, Эдочка по каким-то признакам поняла. Вдруг заявилась с книжками, добрая душа.

– Бугров, я тут тебе поэзии натащила, тем боле ты так романтически зарос. Наслаждайся.

Он плечами пожал: зарос, да. Брился через силу, просто терпеть не мог курчавых зарослей пиратской бороды, а сил тащиться в парикмахерскую не было, хоть та и находилась на углу, в двух шагах от дома.

Поэзия? Спасибо… Только современной поэзией он давно не интересовался. В последние годы предпочитал книги не фантазийных жанров: с удовольствием поглощал историческую, научно-популярную литературу, биографии учёных, философов, изобретателей.

– Чего нос воротишь! Смотри, вот книжка: прекрасная поэтесса, наша, питерская, между прочим.

Он взял книжку в руки и, чтобы не обижать Эдочку, раскрыл, типа интересно-интересно… Выпало стихотворение – прямо в глаза: «Как Эвридика страшно умерла, Когда Орфей не выдержал обета. Уже не в Елисейские поля, а в Тартар чёрный, где горит земля, она слетает, пламенем одета»[9].

И сердце обдало жаром! К чему?! Ну, стихи… Нет, ты открываешь наугад книгу и тебе выпадает – такое?!

– Странные стихи, – пробормотал, закрывая книжку. – Хорошие, но… странные. В чём тут смысл: пламенем одета?

– Бугров, ты дикий или что? Какой тебе смысл, это же поэзия, метафора! Не хочешь – заберу.

– Оставь… – буркнул. Еле дождался, когда Эдочка уйдёт. Сердце колотилось в смутном, на скорую руку сляпанном предчувствии: как Эвридика страшно умерла, когда Орфей не выдержал обета… Чушь, какое отношение это имеет к нам с Дылдой?.. Вновь книжку открыл на безжалостных, рвущих душу словах: «Как Эвридика страшно умерла…» Да нет, чепуха, при чём тут… Это поэзия… Она слетает, пламенем одета… в Тартар чёрный, где горит земля…

Захлопнул книгу, вышел на балкон и закурил.

Суеверный дурак, что ты придумал! Да ты и не узнаешь, если слетает, пламенем одета… «Почему же не узнаю? – возразил кому-то настырному внутри, кто все эти годы возражал ему, вопросы ядовитые подбрасывал, насмехался: – По себе и узнаю. Я-то и сам сейчас слетал… и еле выполз!»

Он с отвращением загасил сигарету, смял, выбросил в мусорное ведро.

И больше уже курева в рот не брал. Вот как-то сразу, говорил своему врачу, очень легко бросил.

Впервые к ней подошли на книжной ярмарке в павильоне ВДНХ, где уже несколько лет «Титан» арендовал секцию. Этой ярмарки издатели ждали весь год. Первые числа сентября, золотая паутинка бабьего лета, в небе над городом – округлые дымки, будто от пушечных залпов, утки на прудах в Ботаническом саду сами себе кланяются – всё как полагается; а народ валит на гуляния – может, последние погожие выходные выдались! Заодно и книжки подкупить. Выручка за несколько дней собиралась праздничная, увесистая. Ну и весело же: музыка, толпища, на аллеях карусели-качели, целые клумбы воздушных шаров на ниточках; на каждом углу – сизые дымки и ароматы: шашлыки да чебуреки.

А внутри гигантского двухэтажного павильона, размером с небольшое европейское государство, – море, океан книг! Вот где радость, вот где азарт! Надежда с РобЕртычем управлялись сами, торговали бойко, отлучаясь только в туалет и покурить, ибо термос с кофе и бутерброды Надежда приносила из дому.