Всё же большая разница между живым и мёртвым.

– Перестарались, – с сожалением пробухтел он.

– Заткнись уже, дебил! – рявкнул его приятель. – Если б не ты, мудак херов, дерьмо собачье!..

Они протащили тело девушки, бросили на пол в глубине сарая. За минуту-другую, подобрав охапки соломы с земляного пола, закидали её всю. Цыган светил фонариком.

– Слишком много не носи, заметно будет.

– Ты ж сказал, никто сюда не заходит.

– Казал-мазал! Мало ли… Всё, пойдём…

Но наклонился, подобрал ещё одну большую охапку соломы, отдельно забросал волосы девушки.

– Слишком заметные, – буркнул, – прямо горят, даже в темноте.

Горят…

– Слышь… А если? – Витёк достал зажигалку, показал Цыгану.

– Убери, идиот! – тот зыркнул с такой отчаянной злобой. – Ты что, вообще ни хера не соображаешь?! Так её через три дня, может, через неделю по вони найдут, и то если мимо кто гулять станет. А так – сбегутся сюда через полчаса. Пошли, я сказал!

Он повернулся и пошёл из сарая, не оглядываясь. А Витёк… Витёк совершил одну из тех вещей, о которых его отец, мужик неплохой, но зануда (он один воспитывал сына с двенадцати лет), говорил: «Витя, ты многое делаешь, не подумав!» Просто Витёк хотел, чтобы этой вот мёртвой девушки вообще не стало в природе, чтобы она исчезла в пламени, никогда, никому больше не напоминая о том, как он сдурил. Искоса кинув взгляд на уходящего к дверям сарая Цыгана, он быстро наклонился, высек огонёк из зажигалки и два-три мгновения держал под кучей соломы. Скорее всего, это – так, внутренний протест был против ругани Цыгана. Солома старая, дни стояли сырые… Вряд ли займётся от этого огонька хороший пожар.

– Ну?! – окликнул Цыган от двери.

– Иду, – торопливо бросил он и кинулся следом.

Когда вышли, Цыган споткнулся о здоровенную палку, небольшое такое брёвнышко. Привычно матернулся, но, остановившись, сказал:

– Ага. Это неплохо.

Поднял брёвнышко, закрыл дверь сарая и основательно её подпёр.

– Вот так, – проговорил удовлетворённо, отряхивая руки. – Теперь не каждый унюхает, ещё дня три-четыре выиграем. Всё, погнали отсюда на хрен!

* * *

Сознание к ней вернулось в то мгновение, когда, устав нести, они бросили её на холодный земляной пол. От удара и очнулась. Боль в сломанной руке оглушила, вгрызлась в самое сердце. Она едва не вскрикнула, но звуки вокруг, торопливый и злобный приглушённый мат, пыхтенье, хрусткий шелест курток, шарканье кроссовок заставили сжать челюсти и лежать, не шевелясь, пока они засыпали её чем-то колким и душным.

Их отрывистый разговор слышала, но не поняла – о чём речь: боль туманила мысли, выжигала узоры по всему телу. Она поняла только, что те вышли, ещё повозились с дверью снаружи… Потом хлопнули дверцы, заурчал мотор, и машина рванула с места и унеслась. И одновременно с этим странный шорох пробежал над головой, ужалил в висок, в щёку, в шею… Крысы?! Когда она поняла, что это – огонь, что её подожгли, – она уже занялась! – волосы уже горели, горел воротник плаща… Она закричала, перевернулась на бок, сбивая огонь левой рукой. Но уже и плащ горел… Поднявшись на четвереньки, она выползла из горящей соломенной могилы, воя от боли, поползла на коленях к дверям, привалилась к стене, поднялась, помогая себе левой рукой – голова кружилась, сарай весь качался, чёрные стены плясали вокруг неё, и жгучая боль разливалась по голове, отдавала в плечо и в локоть, широкий рукав плаща горел на ней, и было невыносимо больно сбивать пламя с этого рукава. Всем телом Надежда билась в подпёртую снаружи дверь сарая, катаясь по ней головой, плечами, пытаясь сбить пламя… И вдруг в противоположной стене, за озером разлившегося над соломой огня, увидела жёлто-красный месяц – словно стружку от земного огня. Там, в стене была щель! Она ринулась к ней – пламя уже плясало во всю ширину сарая – зажмурившись, напролом пересекла озеро огня, бросилась к щели в стене, продралась, сбивая пламя о неровные колючие края выломанных досок, вывалилась наружу и упала, и чадящим кулём покатилась куда-то вниз, вниз, перекатываясь через сломанную руку, крича от боли, гася пламя о влажную росную траву…

Там, по дну оврага, протекала небольшая речушка. Неглубокая, а захлебнуться в ней беспамятному человеку ничего не стоило. Но, выходит, выхлебала Надежда своё в большой реке Клязьме. Так и застряла на пне, во влажной прогалине, почадила, потлела и загасла…

Её нашли ребятишки, прибежав наутро посмотреть на сгоревший сарай. Он весь сгорел подчистую – головёшки чёрные торчали. Гришук сказал – отличные угольки, ими рисовать можно. В овраг они и не стали бы спускаться, но у Таньки позавчера пропала кошечка, и хотя Гришук уверял, что даже за короткое время кошаки вполне могут одичать, Танька, оскальзываясь на мокрой траве, карабкалась по склону оврага, цепляясь за ветви кустов и отчаянно тягучим голосом окликая: «Лю-уся! Люу-сенька-а-а!» Гришук-скептик тащился следом: стерёг двоюродную сеструху, чтоб не сковырнулась. Так и наткнулись на мертвячку.

Тётенька была страшной и обгорелой: башка обугленная, вспухшая, в волдырях. И посинелая, очень толстая голая рука торчала из чёрных лохмотьев. Но потом Гришук, внимательно рассмотрев дохлячку, сказал, что зенки у неё дергаются… И дети с победными криками помчались в деревню…

* * *

Из больниц они с РобЕртычем выписались с разницей в две недели.

Однажды утром он возник у Надежды в палате. За окном валил снег, казалось, что в окне ворочается, дышит и урчит белый лохматый зверь, и хотя по коридорам больницы да и в самой палате во всех углах жила стонущая, кряхтящая, мычащая боль, эта белизна в окне вымывала, крахмалила и заметала беду и болезни.

Надежда уже сидела и по надобности вставала, но была ещё с забинтованной головой-коконом и с гипсом на правой руке; смешные обгорелые брови, намазанные белой мазью, придавали ей дикий вид заблудившегося Деда Мороза. «Слава те, Господи, и святым-твоим-пресвятым, – повторяла она благодарно, – лицо практически не задело, врач говорит, рубцов не останется».

Серёга был тих, бледен и очень серьёзен. Признался, что для него готова американская виза, и там адвокат уже настаивает «на соответствующих действиях».

– И правильно, – сказала ему Надежда сочувственно. – Конечно, уезжай. Здесь тебе делать нечего.

– Сил как-то… – сказал он извиняющимся тоном, – нет больше сил, душа моя.

И чтобы утешить его, поддержать, Надежда повторила, как в плохом кино:

– Конечно. Надо признать, когда проигрываешь.

– Я… написал тебе письмо, – сказал он, не доставая конверта из кармана. – Ты прочитай и реши. Я знаю, понимаю, что… Ты сто раз говорила. Но, может, ты привыкнешь ко мне – потом, когда-нибудь?

Она смотрела на РобЕртыча своими золотыми глазами под намазанными мазью бровями Деда Мороза. Покачала забинтованным кочаном: