В состав каравана входило восемь телег, которые тянули счетверенные упряжки ховолов; кроме них имелись три дюжины хумиев, на которых придется перегрузить наиболее тяжелый багаж, когда джурджа доберется до мест, которые не удастся преодолеть на телегах. В самом конце, в Кривых Странах, так или иначе, но все придется тащить носильщикам Н’Зуи. Зайдар, Папугец и Н’Те так подобрали маршрут, чтобы обойти джунгли и пустыни. До самой Марабратты они должны были ехать по саванне, по садаровым лесам, где росли одни только баобабы; по самому краю скалистой хамады. Они направлялись на запад и на юго-запад.

Первый день был днем установления ритуалов. Сто восемьдесят негров прибыло под Ам-Шасу, каждый с кожаным мешком за спиной, с треугольным щитом из ликотовой коры и буйволовой кожи и с тремя куррои, кривыми дротиками-копьями из кости хумия, немного похожими на гарпуны. Будучи связанными вместе, костистыми наростами наружу, они служили разрывающей плоть дубинкой, курротой; когда их метали отдельно, они были способны пробить газель навылет. Пан Бербелек не мог сдержать ироничной усмешки. Ведь это было войско, его войско — альфа и омега любого стратегоса. Негры ожидали, сидя на корточках, в предрассветном полумраке; над горизонтом можно было только ожидать появления багровой гривы Солнца. Н’Те поднялся, указал на Иеронима своими куррои и крикнул. Пан Бербелек подъехал поближе, сдвинув капюшон кируффы с головы. Папугец с остальными остался сзади, за телегами и животными; но сейчас важным было не содержание слов, их смысл не имел значения. Иероним подъехал с восточной стороны, чтобы Солнце находилось за спиной. Поднявшись в стременах, он указал риктой на Н’Зуи и перед собой, на запад. — Выступаем! — Все встали, не ожидая подтверждения приказа из уст Н’Те.

Понятное дело, это было только началом. В полдень, когда все сделали остановку на «час воды», один из воинов, что вел хумия от реки, споткнулся и налетел на разговаривавшего с Зайдаром пана Бербелека. Все было настолько очевидным, что Иероним с Ихметом даже успели обменяться веселыми взглядами, прежде чем пан Бербелек обернулся и перетянул негра рыктой по спине. Воин с воплем наскочил на Иеронима — хотел наскочить, но пан Бербелек не остановился, он уже встал лицом в лицо с Н’Зуи, что был выше его на пус, и вместо того, чтобы ударить, тот отступил на шаг, другой, третий; пан Бербелек наступал на него с каменным выражением на лице, указывая рыктой в землю. — Собака! — шипел он (а негр, естественно, слов не понимал). — Служи! — С пятым шагом он начал избивать воина палкой: по груди, по лицу, по спине, когда же вождь сгорбился, склонился и наконец упал на колени, пан Бербелек стукнул его по шее, поставил ногу в сапоге на затылок негра и прижал, вжимая голову того в землю. Когда он наконец отступил, Н’Зуи, не теряя время на то, чтобы отдышаться, хрипло завел какую-то песнь-литанию и начал отбивать перед Иеронимом поклоны. Пан Бербелек ушел, даже не обернувшись.

Той же ночью они впервые разбили лагерь. Пан Бербелек решил сражу же привить порядок на время угрозы, назначая десятую часть воинов для стражи, и группируя палатки в круге повозок. На самом деле, наибольшую угрозу наверняка окажутся ночные хищники, обладающие аппетитом на свежее мясо ховола, хумия или зевры, но Иероним уже включился в роль стратегоса Бербелека. Форма — она либо истинная, либо ее нет; не существует полу-Формы, «вроде бы Формы» — а слыхал ли кто-нибудь про стратегоса-оптимиста? Уж легче встретить трусливого ареса…

На второй день, когда они выехал за окружавшие Ам-Шасу деревушки, пастбища и возделанные поля, нимрод начал учить неопытных охотников пользованию кераунетом. Поутру они отъезжали от каравана на несколько десятков стадионов, там стреляли в деревья и камни. В отсутствии опыта обращения с пиросовым оружием, наряду с Абелем, Алитеей, Клавдией и эстлосом Ап Реком, признался и Гауэр Шебрек (Ихмет утверждал, что вавилонянин и вправду с кераунетом не был знаком).

Эстлос Ливий смеялся над тем, что теперь джурджи выглядели именно так: пикники для аристократии, которые никогда не нюхали пироса. На вторую ночь, возле костра, несколько разогретые «горьким золотом», они впали в болтливую форму. Тобиас признался, что пять лет провел в Римских Заморских Легионах. При этом показал морфинг на плече. Пан Бербелек понял, сколько сил требует от этого двадцати с несколькими годами юноши притворяться, будто бы он не понимает, кем является Иероним. Во всяком случае — не показывать этого ему прямо. Пан Бербелек записал: «Почему, когда я встречал их в салонах Европы, тех самых молодых аристократов, столь любопытных вкуса истинной, смертельной опасности, что высосали бы его даже из моего трупа — впрочем, именно это они и делали, почему тогда их морфа отражалась от меня словно зеркальная пустота в другом зеркале — теперь же я сам насыщаюсь ею без какой-либо умеренности, бесстыдно рассматриваю себя в их глазах — откуда пришла эта перемена?»

Ночи были очень холодными, настолько же, настолько дни были жаркими. Стоя в саванне напротив восхода Солнца, ты физически ощущал прохождение по ней, вместе с видимой волной света, невидимую волну разогретого воздуха. За эти несколько минут исчезал иней со стеблей травы, полностью изменялись краски земли и неба: совершенно неожиданно ты попадал в океан волнующегося золота, с набожно склоненной головой — в Африке нельзя глядеть в лицо поднимающемуся Солнцу, это земля богов огня и крови. У Н’Зуи имелись собственные талисманы, в их заплечных мешках были спрятаны уродливые идолы, и иногда на рассвете они вынимали их, чтобы те напились Солнца, когда его лучи несут наибольшую силу; затем они снова прятали их в темноту, ласково похлопывая каменных уродцев.

По большей части, их поведение следовало из дикости их морфы, до сих пор наполовину звериной; даже если описание поведения можно было как-то облечь в слова, все равно, людям цивилизованным его было трудно понять. К примеру, воины Н’Зуи не воспринимали приказов от женщин. Шулима, естественно, с этим справилась, а вот Алитея и Клавдия уже в первый день пришли к Папугцу и пану Бербелеку с жалобой.

Иероним только пожал плечами.

— Приказом нельзя завоевать уважения.

— Но если бы они хотя бы ставили воду там, где я показываю! — раздраженно фыркнула Алитея. — Плевать мне на их уважение, они и не должны меня уважать!

Пан Бербелек вздохнул, подкинул ветку в костер.

— Это дикари, дорогая. Видела ли ты когда-нибудь дикую женщину-воина? Или женщину — вождя? Нас цивилизация освободила от правления унаследованной морфы и дала власть над хиле, мир подчиняется нашей воле, решающей становится воля — они же, они словно животные. Их можно дрессировать, но сами они не могут переморфировать себя, посему никакая из их женщин не в состоянии взять себе Формы, которая бы дала ей власть над мужчинами; они и вправду являются «несовершенными мужчинами». Их демиурги даже не понимают, что они демиурги; текнитесов они убивают или делают шаманами; даже кратистосы варваров не обладают осознанием собственной морфы, их антосы — это ауры случайной дикости, усиленные отражения локальных деформаций кероса. Погляди на них, — указал он горящей веткой за пределы круга повозок, в тень, заполненную еще более темными тенями, откуда доходило стонущее пение и отзвуки тихих разговоров на скрежещуще-щелкающем языке. Сами костерочки Н’Зуи, малюсенькие, разжигаемые на сухом навозе, с зеленым и голубым пламенем, отсюда были не видимы. — Куда бы они не дошли, что бы не увидели, их невежество останется непоколебимым.