А отец Ксени живописал, например, наше озеро; кроме того, ели, елки, елочки по его искуственным берегам.

Озеро было пожарным.

Он работал карандашем. Иногда, гостив у соседей, я допускалась посмотреть на его этюды. Помню, чувство, посещавшее при их созерцании, было сродни обыкновенному удивлению: я искренне полагала, что художники рисуют… лучше. Что от них требуется больше неправды, что ли, елку-то любой изобразить мастак. И потом меня не оставляло тихое возмущение: почему этот посторонний седобородый человек с красивой фамилией, постоянно живущий в Москве и бывающий в Фирсановке наездами, естественно понятия не имеющий о здешнем лесе, – почему же он так своевольно срисовывает пейзажи тех мест, которые только наши и ничьи больше? Сейчас я понимаю, что не любила его за творческое соседство: мне казалось, что он попортит мой вдохновенный лес своими набегами, казалось, что, если я часто буду видеть лес его глазами, его картинами, я уже никогда не смогу увидеть его своими собственными.

Та еще проблема.

Очень понравились ему мои лошади в альбоме, набросанные специально на смотр (не один ты такой!). Покрутив шедевр туда-сюда, художэнник Романов сказал, что у меня есть талант. Однако он ошибся: талант, принятый им за талант живописца, был совсем иного рода. Ибо то, что спустя годы мы умеем выразить словами, в юности чаще всего выражаем рисунком.

Его мать, Ксенькина бабушка, звалась ласково – Зиночка. Она водила дружбу с моей Люсей и порой сама приходила к нам, приводя с собой Алешку. Алешка, племянник художника Романова, страдал церебральным параличом, и эта ужасная болезнь, обезобразившая мальчика на всю жизнь, впервые поселила во мне глубокое чувство ужаса. Я любила Алешку, словно он и мне был братом.

Окна их дома выходили на улицу с поэтическим именем Пушкинская. Второй и последней из двух улиц была наша старинная – Ленинская. А дальше со всех сторон был лес. Так что в дождливые дни, как этот, мы сиживали на своих верандах или крылечках и размышляли об уюте – о том, что мы в тепле и сухости, что вечером нас ждет чай с пряниками и теплая застеленная постель и что этот тоскливый дождь не причинит нам вреда. Всё же я с упоением смотрела на то, как капли дробятся под собственной тяжестью о ровные скаты соседских крыш: мне представлялось, что мой принц, с глазами, мелькавшими в густых ветвях лиственницы, мокнет там, в лесу, покинутый нашим дружеским присутствием. Иногда дождь усиливался и приносил с запада грозу. Молнии кольцами поднимались из-за леса и лопались в небе ослепительными вспышками света. Я уходила глубже в дом и долго смотрела в окно, как бурлит небо и гнется под жуткими порывами ветра садовая сирень. В лесу падали вековые деревья, и мы, находя их во время своих путешествий, давали им имена и символически хоронили, кладя на скльзкие стволы маленькие букеты лесных цветов.

Так мы жили.

Именно в тот день с дождем, когда я сидела на крыльце, мы с бабушкой решили отправиться в лес за дикой клубникой. Мы выдвинулись после обеда, дождь перестал, и небо прояснилось, давая нам надежду на тихий вечер. Как всегда, я шла впереди, обследуя попадавшиеся мне кустики в точках ягод. Раздвинув очередной такой куст, я нос к носу столкнулась с собакой, которая, по-видимому, искала тут лягушку или ежа, надеясь позабавиться. Это был рыжий кокер, суссекс-спаниэль с большими ушами и человеческими глазами, с длинными-предлинными белыми усами, торчавшими в разные стороны и блестевшими сотней капелек осевшей воды.

Он тявкнул и обнюхал мои ботинки. Потом с независимым видом повернул в сторону и пропал в траве. Тогда-то я и услышала низкий голос, звавший собаку по имени, обернулась и впервые увидела его. Моего Валентина Александровича.

–

…что ты делаешь?

– Я пытась поймать солнечный луч.

Только у меня это плохо получается.

Около дома я зачерпываю полное сито солнечного света, но когда захожу внутрь, то он убегает от меня…

Предание кельтов Уэльса «Гриф и эльфы»

Я обернулась и увидела, как из плотной завесы мокрого тумана выходит высокий полный человек, опирающийся правой рукой на изящную резную трость. Одет он был в белую рубашку, рукава которой закатал гораздо выше локтя, и темные вельветовые брюки, потертые на коленях. Двигался медленно, словно преодолевая какое-то увечье. Густые седые волосы доходили ему до плеч и при каждом шаге волнообразно вздрагивали, падая на лицо засаленными прядями.

Замечательное это лицо хранило следы былой красоты, и было в нем какое-то странное неуловимое выражение, оно порой вспыхивало, озаряя черты мягким внутренним светом. И ты, глядя на него, понимал, как много знает про все на свете стоящий перед тобой!

И еще догадывался, как влекло его желание рассказать кому-нибудь, кто согласится быть ему другом, обо всем том, что случилось с ним за долгую жизнь, ибо он был немолод. Не хотелось бы говорить стар, хотя это слово и звучало вернее.

Потребность говорить росла в нем, вероятно, по мере ухода от цивилизации и времени молодости, для которого слова значат не так уж много. Господи! Сколько же он молчал! – следовало бы воскликнуть мне, стоило только взглянуть на постоянно приоткрытый рот этого человека, еще не знавшего, каким образом обратиться ко мне, но уже готового это сделать.

Я подумала: надо же, есть еще более сумасшедшие люди, чем мы, – они ГУЛЯЮТ В ДОЖДЬ С СОБАКАМИ!

– Я вижу, вы познакомились с моей Лори, – протянул он улыбаясь и щуря лукавые глаза, – она редко подходит к незнакомым. Но для вас, видимо, сделала исключение. Нехорошо, дорогая, – он согнулся, как к ребенку, обращаясь к спаниелю, который стоял у его ног и внимательно слушал, повернув голову набок, – ты пристаешь к незнакомым людям. Ну разве ведут себя так воспитанные собачки? – Лори получила свою порцию мясных шариков, припасенных хозяином для лесной прогулки в глубоком кармане брюк.

Потом этот странноватый человек прищурился на меня и начал рыться то в кармане рубашки, то в заднем кармане брюк. Наконец он извлек оттуда пачку сигарет и зажигалку, проникновенно затянулся, глотнул дым и выпустил его кольцом через рот. На правом его мизинце золотился перстень с каким-то красным камнем. Вероятно, рубином.

– Прошу извинить мне мою давнишнюю слабость, – продолжил он, стряхивая окольцованным мизинцем нагоревший столбик пепла, – я курю. Ничего не могу поделать! Я весь во власти вредных привычек… – Он помолчал, разглядывая во мне свою следующую реплику, и спросил: – Вы, разумеется, очень любите лес, раз отважились прийти сюда в такую погоду?

Только тут я заметила, что давно уже стою с приоткрытым ртом, и спешно его закрыла, чтобы, впрочем, вновь открыть его и ответить:

– Сегодня дождь. Мы обычно остаемся дома, но дождь уже очень давно, поэтому мы все равно пошли.

Я заметила вопросительное выражение в его глазах и догадалась, что относится оно к моему нечаянному «мы».

– Я и моя бабушка, – исправилась я.