— А все-таки, пан, гость у нас — редкость, только бедно у нас, уж извините, — говорила Моника, все еще растерянная, и особенно потому, что начальник полиции не спускал с нее глаз.

— А мы было хотели спросить, — на нездешнем наречии говорил начальник, закуривая папиросу и пуская дым клубами, — нет ли у вас дочерей на выданье (и снова Моника почувствовала на себе странный взгляд)… Да как ты вышла на свет, мне даже совестно стало, что мамашей назвал. Эта мать еще и молодому парню годится…

— Экой шутник, пан! Какое там, я без зубов уж. Вот и сынок… Что уж там! А другой умер, — большой был, — еще сильнее покраснела Моника.

Начальник вертел пустую коробку из-под папирос. Заметив, что Йонукас не спускает с него глаз, он подозвал мальчика, и, подарив ему коробочку, спросил:

— Ну, как, Микас, ходишь куропаток стрелять? Разве не Микас тебя зовут?

— Скажи пану, как тебя зовут, — учила Моника, — поблагодари пана! Некрасиво так.

Второй полицейский осматривался, ожидая, когда начальник приступит к делу, но тому, очевидно, хотелось поближе познакомиться с хозяйкой.

— Жаль, что ты не вдова, и дочки нет. Напрасно мы и хлопотали!..

Начальник спросил, где муж, хорошие ли соседи в округе, кто из богатых крестьян ищет зятя. Моника сказала, что нет здесь таких, у всех имущество продают за долги. Начальник перебил:

— Не врите, хозяюшка, ни у кого еще не продали, мы первый раз в этой деревне.

Он встал, не переставая смеяться, отнес свой окурок за печку и весело обратился к Монике:

— Не будешь плакать, хозяюшка, если мы вашу скотинку осмотрим? Хоть дочки и нет, а приданое не мешает посмотреть.

— Что, панок, выплачешь… Уж привыкли мы, всё отнимают, всё… Муж поехал в Каунас, может, ссуду получим, отдадим тогда. — Моника почувствовала, как у нее слёзы подступают к горлу.

— У вашего соседа Якубаускаса мы одних девок застали. Когда заговорили о хлеве, — они нас чуть мётлами не отхлестали. С ума сошли бабы, разве нет?

Моника отступила за печку, давая дорогу начальству. Оставшись в избе одна, она зачем-то задержалась. Как только вышли, уголком платка поспешно вытерла глаза и выбежала за ними.

— Малость еще имеем, слава богу, — коровушка, лошадь, — вводя гостей в хлев, отвечала невпопад Моника. Лошадь покалеченная. — И ей самой хлев показался таким жутким, пустым, а жизнь такой нищенской, будто и вправду она показывала свое приданое.

Корова жевала, шевеля отвислыми губами, и умными глазами смотрела на полицейских.

— Жеребца не припрятали? Все здесь? Вся скотина?

— Вся… — Моника почувствовала, что опять не в силах говорить. Минуту спустя она договорила: — вся тут.

— Не бойтесь, хозяюшка, мы люди аккуратные. Мы только позапишем кое-что, а потом как угодно будет. Коровушке сколько лет будет? — Начальник старался говорить деревенским языком.

Моника ответила о возрасте буренушки, только сколько лет коню, — не знала. Младший полицейский раскрыл рот коню и поскреб зубы.

— Пишите шесть, — определил он, счищая с рукава шерсть линяющего коня.

Записали потом барана, супоросную свинью и кабана — выкормка. Когда все было описано и пришло время уезжать, начальник попросил воды. Моника сказала, что сейчас вынесет, но гость пошел за нею.

— Дайте прямо из кадки попью, — говорил начальник, видя, что хозяйка моет кружку.

Моника нагнулась зачерпнуть воды, и вдруг у нее потемнело в глазах, она почувствовала в горле какой-то сладко-горьковатый вкус, — ей показалось, что начальник протянул руки не за кружкой, а обнять ее.

«Сейчас он меня схватит… схватит!» — подумала она, и болезненная дрожь пробежала по ее телу. В глазах совсем потемнело. Как сквозь сон услышала, что начальник поблагодарил и вышел. Тогда только Моника пришла в себя. После случая в костеле она уже второй раз едва не потеряла сознание.

Когда полиция с грохотом выезжала из усадьбы, собака, все время задыхавшаяся от лая, сорвалась с привязи. Тарутене видела, как их Нарас кидался на лошадь полицейских, то бросался к ногам, то, подпрыгивая под шею, словно хотел перегрызть ей горло. Скоро на дорогу выскочило еще несколько собак. Лошадь начала кидать повозку то в одну, то в другую сторону, а потом рассерженная пустилась вскачь.

Начальник протянул руку и, как показалось Монике, бросил что-то собакам. Раздался выстрел. Лошадь рванула, и повозка исчезла в клубах пыли. Собаки завизжали, поджав хвосты. Нарас, пробежав несколько шагов, перевернулся раз-другой, пронзительно визжа.

— Так и надо гаду! Чего лезешь! — пробормотала Моника, но незатихающий вой собаки ее разжалобил. Собака ползла к ней на брюхе, оставляя кровавый след, и по-человечьи добрые глаза ее, казалось, говорили:

— Не брани, не прогоняй меня, ведь я защищала дом…

Моника подняла ее и прижала к себе, как настоящего ребенка, — и мука у них была одна, у собаки и у человека.

XX

Юрас, хотя и был общителен и любил людей, однако никогда в кабаках с друзьями не грелся. В этом отношении Моника не могла пожаловаться на мужа, — за пятнадцать лет их семейной жизни он ни гроша не истратил на водку.

При случае — на свадьбе, на поминках, после общей работы — он не отказывался промочить горло, хотя никогда не верховодил на таких пирушках. Частенько он любил делать самому себе предупреждение:

— Выпивай, да ум не пропивай!

Невзгоды и горести не сломили выдержки Юраса, как это было со многими крестьянами, его соседями, которые пропились до нитки от нужды, от невзгод.

Только в последнее время несколько раз он приплетался домой выпивши.

Водка обладала способностью, если не возбуждать чувство мести или печали, то хоть толкать на обиду и кровопролитие. А на Юраса она действовала иначе. Вернувшись домой, он еще на пороге затянет, бывало, что-нибудь похоронное и, оборвав, кинется к жене, да такой ласковый, шелковый, хоть к ране прикладывай. Тотчас он сажал Монику к себе на колени, как маленькую, вкладывал ей в руку пряник или еще какое лакомство, а если она, бывало, уже легла — стаскивал ее с постели.

Пока хмель не проходил, он прильнув к жене, ворковал:

— Ты не кропи… не разливайся, тучка моя, что я малость выпил… червячка заморил. Всё те родственники! Не я ставил, не я платил. Не сердись, — все пойдет на лад.

Если ему никак не удавалось уговорить нахмурившуюся Монику, он пускался с нею в пляс.

Она упиралась, бранилась — муж все равно не слушал её, хватал ее в охапку, как сноп, и нес танцовать. Пересердившись, Моника улыбнется сквозь слезы на его выдумки и потом, бывало, все ему простит.

Жены деревенских пьяниц говорили ей:

— Радуйся, что