деле это сон. Но какая-то сила или совершенная усталость снова погружала его в ту же стихию.

Юрас стал рыбкой и плыл над серебристым дном реки, пуская изо рта мелкие пузыри. Потом вода иссякла, русло реки превратилось в желтоватый луг и, как это часто бывает во сне, он снова неожиданно стал человеком. Теперь он будто шел во главе большого войска. День был жаркий, душный, дорога вилась среди цветущих полей, ласточки летали низко над землей и садились на стволы их винтовок. По обеим сторонам дороги вереницей небольшие деревянные кресты с надписями: «Спасибо, ребята, вы хорошо послужили родине»…

Вдруг кресты начали колыхаться, расти. На месте боковых перекладин у них появились рукава, а наверху — головы, но без глаз, без ушей — настоящие черепа. Один такой мертвяк, махая рукавом солдатской шинели, встал перед Юрасом, отдал честь и спросил:

— Чего ты смеешься? Что мы без мяса? Дурень, нас зимой немцы всех перебили…

— Я не смеюсь, — ответил Юрас, пятясь от него.

Пощелкивающий скелет солдата подступил к нему ближе; Юрас вздрогнул, когда челюсти этого черепа раскрылись и снова щелкнули, закрываясь:

— Разве ты не узнаешь меня, Бенедиктаса Венскуса? Помнишь, как мы с тобой на троицу купались в Немане? Меня на Карпатах убили. З-зз-з-цок! Прямо в сердце, братец, гуля угодила.

И солдат показал то место, где должна быть рана. Костяными пальцами он приоткрыл шинель. Но там не было вовсе сердца: маленькая, перевязанная лентой свеча теплилась вместо сердца.

Дрожь пробежала по телу Юраса. Он хотел бежать, но увидел, что все поле усеяно свечками, горящими в грудях бродящих солдат. Он снова шел, не находя ни своих, ни знакомых, всюду окружали его эти призраки, которые сняли свои шлемы и принялись петь. Голоса исходили не изо рта, а сквозь петли их шинелей.

— За-ззз-цок! — жужжал ему на ухо кто-то. — Вложи мне папиросу, получишь земли — и будешь королем.

Юрас обернулся, огляделся — никого не было вокруг. Ему показалось, что теперь голос уже исходил из его сапога, звуча все слабее и слабее.

— Левое плечо вперед! Марш! — крикнул знакомый голос взводного.

Скелеты выстроились правильными колоннами, их огненные сердца мигали длинными рядами, как огни большого города. Вот опять они превратились в кресты и исчезли. Только один еще остался стоять, несколько минут махал Юрасу, потом исчез и он.

Они опять шли и шли, настоящие солдаты, — с лицами, с губами, ушами, — его однополчане. Вот они разбрелись группами по лугу и стали рвать цветы. К Юрасу подбежал рябой солдатик, не спрашиваясь, вытащил у него из ножен тесак; проведя языком по его лезвию, он сплюнул:

— Твой острее. Увидишь, парень, сколько я цветов теперь нарежу.

— Кому же это нужно?

— Кому нужно? Сегодня день тезоименитства президента, надо украсить его шляпу.

Юрас пошел вслед за солдатиком на луг и, забравшись в траву, начал рвать цветы. Рядом с ним вдруг очутилась Моника, поставила на траву ведра с коромыслами, поправила на голове платок.

— Юрук, пойдем-ка мы домой. Довольно уж тебе с этими ружьями возиться. Ведь убьют тебя, — увидишь, убьют!

Только он хотел ответить жене, а ее уж и не стало.

— Когда приду домой, скажу ей, а теперь — марш!

Солдаты шли дальше и дальше по лугам, по холмам, по большим дорогам в горячем облаке пыли, усталые, измученные. Вечером войско вступило на площадь, где стояли тысячи солдат. Странно, что они все были литовцы, а здороваясь с Юрасом, они кричали: «Ферфлухт!»[4]

— Видишь, вон там человек к дереву привязан? Угадай, кто это? — спрашивал его, кажется, стоящий рядом Линкус.

Юрас, не зная, что отвечать, покачал головой.

— Если угадаешь, отдам тесак… Ферфлухт!

Юрас раздумывал, стоит ли отгадывать, ведь от усталости трудно было и губами пошевелить в этой жаре; он вглядывался в привязанного человека, бессильно рвавшегося из пут.

И вдруг узнал в этом приговоренном к расстрелу того самого Бенедиктаса Венскуса, который уже был убит в Карпатах. Странным показалось Юрасу, что неживого опять будут расстреливать.

— Что он вам сделал? Отпустите его домой, его мать дожидается! — закричал он.

В это время раздался выстрел. Искры полетели, стало светло, и Юрас быстро сбросил с себя одеяло. Сначала он не понимал, где он, что с ним, что тут произошло. В окно лился яркий свет, однако не похожий на лучи утренней зари. Кто-то стучал в окно.

— Кто там?

— Вставай, пойдем глядеть.

Это был не рассвет, а зарево пожара. По стенам прыгали красные огненные птицы.

Двое постояли под окном, разговаривая о чем-то, потом зашагали — длинные, как на ходулях, — в ту сторону, где горело.

— Во имя отца и сына… Тьфу. Тьфу! Ой, боже! Тьфу, тьфу! Юрас, ты здесь? Я так испугалась! Думала, — наш хлев горит. А там-то какая беда людям!

Юрас, еще не совсем очнувшись от кошмарного, всю ночь мучившего его сна, вскочил и в одной рубашке подбежал к окну. Он вглядывался, почесываясь, в зарево пожара.

— Кажись, это у Ярмалы!

Охая, подошла Моника. Оба устремили взоры на зарево. По их лицам скользили красные отблески огня.

— Господи, как страшно-то! Не ходи туда, Юрас.

Муж быстро сообразил:

— Ярмала горит. — Почему это мне не пойти?

— Чего туда соваться. Ярмала тебя видеть не может, он на тебя еще и подумает. Что бы ни случилось, — каждый раз ты у него зачинщик… Как страшно полыхает!

Минуту Юрас колебался, стоит ли итти, но предостережение жены — «на тебя же подумает» — породило в нем странное предчувствие: «А коли не пойду, подумают, что это я поджег».

Предположение Юраса оказалось правильным: усадьбу, как позже говорили, подожгли из мести.

Тарутиса потянуло на пожар, и, не слушая уговоров жены, надев поверх рубахи кожух, а на ноги клумпы, он выбежал из дома.

Оказавшись за двором, Юрас ясно увидел пламя, которое высоко поднялось в небо, и на один миг казалось золотым конём с развевающейся огненной гривой. Словно кто-то осадил этого коня на задние ноги, и вот он упал. Мгновение спустя озарились ярко поля на всем пространстве: можно было издали пересчитать все домики новоселов, все деревья в садах, отчетливо видны были даже колодезные журавли. Но огонь опять приобрел новые очертания, — словно два зверя бешено сцепились, рвали и грызли друг друга и во все стороны летели клочья шерсти, вместе с окровавленной кожей.

На колокольне начали бить в набат. Чем ближе подходил Юрас, тем отчетливее слышал он человеческие голоса, крик, треск и лай собак. Отделившиеся от пожарища искры летали поверху.

Юраса,