пока солнце в небе не сделалось тусклым, малюсеньким и не упало, как снежинка, на землю.

XXI

Юрас проходил через двор. Издалека донеслось до его уха протяжно-печальное погребальное пение. Нестройные голоса плыли над пасмурными полями, то заглушаемые ветром, то снова звуча яснее, и можно было различить имена святых, долженствующих спасти умершего. Вскоре Юрас увидел, как на холм поднялась небольшая толпа. Лучи скользнули мгновенно меж туч, ярко осветили крышу гроба и снова погасли. Нависли густые, набухшие тучи. Певцы все взывали и взывали.

— И много же народу умирает! Каждый день по два, по три покойника провожают, — услышал Юрас, переступая порог своей избы.

— Ксендзам богатая жатва!..

В избе сидело несколько соседей. Пение доносилось и сюда. Соседи глядели в окна, чтобы рассмотреть, кто провожает покойника. Но туман не рассеивался, только с крыш падали звонкие капли и через щели в окнах струился теплый воздух. Клубы табачного дыма лезли в горло маленького Йонукаса, лежавшего на кровати. Ребенок кашлял хрипло, тяжело, как взрослый.

— Не во что ни одеться, ни обуться, и есть нечего — вот и умирают.

Юрас сел в стороне, будто чужой в своей избе. Потом встал, хотел найти жену: сказать ей, чтоб не кормила скотину, ведь все равно сегодня ее заберут: вернулся в избу, укутал кашляющего ребенка и сел подальше от людей.

— Давеча я в газете прочел: крестьянин — кровь страны, крестьянин — хлеб для всех, кормилец. Видно, хорошая кровь, думаю, коли вы ее всю высасываете… К чорту такую жизнь и такую власть!

— Все, что есть у тебя во дворе, — отдавай им даром, а что тебе в хозяйстве понадобится, за то горстями деньги неси, да еще и штаны снимай на придачу.

— Я только думаю: недолго эти господа собираются пановать, коли так грабят.

Слова односельчан задели Юраса за сердце. Они звучали сочувствием и ободрением ему. Сначала соседи разговаривали тихо, потом голоса их зазвучали громче, возбужденней. Все нападали на правительство, на бар, размахивая руками.

— Пойдем все с вилами и топорами, иначе нельзя!

— Не говори зря, Тамошюс, не пойдешь ты. Сжились мужики с бедою, как пес с цепью. На одной воде будешь перебиваться, а все будешь терпеть. И я, и ты — все мы только на словах сильны. Трусы мы, вот что!

— Может, и так… А куда денешься, Пранас, куда? К кому пойдешь? У кого найдешь защиту? Ведь житья нам нет!

Юрас сам не заметил, как тоже заговорил. В словах его прорвалась вся тоска, вся неудержимая ненависть, сдавившая грудь:

— Помню я, как мы дни и ночи с винтовками в руках по самую шею мокли в залитых водою окопах, как шли, уцепившись за повозки, чтобы не свалиться от голода… Потом нам сказали: вы здесь хозяева. Ваши дети и сами вы больше не будете рабами панов, вы отвоевали независимость.

В разгар этой беседы вбежала Моника:

— Кажется, едут!

Юрас подошел к окну. Мужики притихли, поднялись и тоже сгрудились у окна.

— Не знаю, что это со мною делается, прямо ноги отнялись, земли не чую, — жалобно причитала хозяйка, присев на кровать, потом на лавку, потом опять на кровать.

— Словно пес, то здесь хвостом, то там метешь! Этим не поможешь. Разбойники врываются в дом, а ты еще их стыдишься. Тьфу! — бранился муж.

Моника не могла усидеть на месте. При каждом несчастье, при каждой неудаче ее неудержимо тянуло прочь из дому, в деревню. Мужики один за другим вышли во двор. Повозка была уже недалеко, вот она свернула на деревенскую улицу. По тропинкам, громко разговаривая, шли еще соседи.

Поля были печальны и голы, опустошили их осенние ветры и непогоды. Туман давно рассеялся, и небо открыло свои сонные глаза, блиставшие глубокой синевой.

Юрас хотел было отпереть ворота подъезжающим, но снова запер их: чего стараться, пускай сами отворяют…

«Кто же будет покупателем, если полицейский начальник никого не привезет с собой?» — подумал Юрас и крикнул убегавшей в деревню Монике:

— Назад! Говорю тебе, вернись!

Она обернулась, сказала что-то и побежала дальше.

Тарутис беспокойно переходил от одной группы собравшихся односельчан к другой, словно его кто звал. Подойдя, спрашивал — что? и, поняв, что никто его не зовет, отходил. Соседи все шли и шли. Один пришел с длинной жердью, и собравшиеся встретили его шутками:

— На кого это ты с таким ослопом вышел? Не господ ли глушить собираешься?

Шутки были неуместны. Когда бричка приблизилась, собака кинулась с лаем. Узнав приехавших, она забилась под пол клуни.

Полицейский начальник спрыгнул с повозки, а вместе с ним вылез оттуда недавно приехавший в эти края шурин Ярмалы; он подыскивал себе именьице поблизости от родственников. Крестьяне встретили их неспокойными взглядами и тревожным говором.

— Хоть раз хозяина дома застаем, — издали заговорил полицейский.

— От таких гостей не укроешься!

— И в самом пекле нашли бы, говоришь. Так, так… А разве… разве и эти граждане тоже пришли брать участь в торгах? — спросил полицейский, хлопая перчатками по шинели и не смотря на Юраса. Потом, подмигнув и показав на шурина Ярмалы, он вполголоса сказал Тарутису, словно сообщая какую-то тайну.

— Это богач! От такого боле можешь получить, чем от еврейчика. Только держись!

Во дворе собралось уже много новоселов и их жен. Одни стояли опершись на изгородь, другие присели на камнях. Полицейский вытащил из портфеля лист бумаги и стал записывать желающих участвовать в торгах. Пока записался только приехавший с ним шурин Ярмалы.

— У нас имеется еще время, — сказал полицейский. — Пока покурим, запишется еще кто-нибудь. А как нет, то хозяина счастье, разве не правда?

— Какое же тут счастье, панок? Не сегодня — завтра из дому выгоните! — ответила за Юраса женщина с продолговатым лицом, глядя прямо в глаза полицейскому.

Тот все еще улыбался и, взглянув на женщину, еще более просиял:

— А, Стасюлене! Гляжу и не могу вспомнить, где это видел. Старая знакомая.

— И волк вспоминает, какую овцу задушил, — отрезала себе под нос женщина, но так, чтоб окружающие слышали. По двору прокатился ядреный смех.

Начальник сделал вид, что не расслышал, и с кислым лицом продолжал:

— Ну, вот хоть одну знакомую здесь имею. Может быть, и заступится, если круто придется?

— А пану везде уж так круто приходится?

— Красивую дочку имеешь, Стасюлене, — говорил начальник, подходя к кучке людей и не зная, как расположить их к себе.

— Дочку имею, да что из этого? С торгов ее не продадите!

Улыбка потускнела на лице начальника. Он покраснел, но все же старался улыбаться. Крестьяне поощряли