— Прав товарищ Струмилин!

Крутой лоб комиссара покрылся холодным потом, скулы заострились, но в глазах по-прежнему качались язычки ледяного огня, а взгляд уходил далеко, сквозь единственного слушателя, тянул след как бы поверх голов невидимого собрания, так что марсианин скрипнул лаковыми сапогами, повернулся и удостоверился, нет ли кого еще позади. Но нет, никого не было…

— Неужели снимали? — удивился Струмилин, приходя в себя.

— Все снимается, что вокруг. Все. Съемочная аппаратура — вот она, — удовлетворенно оскалился кинооператор и потрепал материал куртки. Комиссар еще раз внимательно посмотрел на нее, подумав, что неплохо было бы такую штуковину презентовать Академии наук, что с такой курточкой не один сюрприз можно было бы ткнуть в нос мирового эмпириокритицизма.

— Да, у вас программа-максимум, — сказал марсианин, возвращаясь к главному разговору. — Нам для подобных результатов понадобилась эволюция и жизнь многих поколений.

— Так то же эволюция. Э-во-люция, дорогой ты наш товарищ с того света! — загремел жестяным смехом Струмилин. — А у нас революция. Разом решаем проблемы. Оптом и в розницу.

— Нелегко вам будет, ох нелегко, — сочувствовал нашим бедам гость и с острым любопытством глядел на комиссара, как бы ожидая от этого человека, сбросившего с лишним весом и все сомнения, новых откровений, качеств, завидных оттого, что их нет в себе самом. — Ведь это то же самое, что разобрать на части, скажем, паровоз и из полученных частей пытаться собрать электровоз — машину, принципиально новую.

— Превосходно! — азартно крикнул Струмилин. — Разбираем паровоз, плавим каждую деталь и из этого металла куем части электрички. А кузнецы мы хорошие. И дух наш молод. Вводим в вашу же технологическую схему элемент переплавки — и точка! Недаром и по вашим же расчетам наше дело победит.

Глаза комиссара Струмилина весело сияли, он знал силу своей полемической хватки, знал, когда пускать на прорыв весь арсенал отточенной техники диалектика, и чувствовал, что еще несколько удачных приемов, и он выйдет с чистой победой, и теперь он прямой дорогой вел оппонента к месту, уготованному для его лопаток, как профессиональный борец, чемпион ковра ведет противника, не прикасаясь к нему, на одних финтах искушенного боем тела, ведет в угол, из которого единым броском метнет его в воздух, чтобы, не бросив даже взгляда на поверженного, в ту же секунду сойти с ковра.

— Переплавка — хорошо, — соглашался представитель академического понимания хода истории. Его взгляд по-прежнему фиксировал линию каждого жеста Струмилина, а шкатулка всеми своими дырочками глядела прямо в рот комиссара.

— Но ведь плавиться в огне придется прежде всего человеческому материалу. А в паровозной топке ох не холодно.

— Дорога в рай всегда шла через пламя ада, — отрубил комиссар и богохульно усмехнулся, щедро, от уха до уха, улыбкой, от которой сам сатана, хозяин этих неисповедимых троп, подобрел бы к путникам, рискнувшим на подобный маршрут.

— Ну хорошо, — сломался наконец марсианин, — сейчас посмотрим, как вы лично пройдете через огонь, воду и медные трубы. Дайте-ка сюда руку.

Струмилин повиновался, ладонь его легла на дырочки все той же шкатулки, осязая электрическое покалывание в сечении, величаемом хиромантами линией жизни. Потом покалывание исчезло, и как раз в этот момент марсианин сказал:

— Все! Информация о вас передана куда надо, согласуется с данными глобального характера, войдет в решающее устройство, и тогда внимание!

Комиссар, твердо неверующий в личные предсказания человек, почувствовал, как забилось его сердце, и молча поднял глаза вверх, туда, где в невесомости вселенной равнодушная машина взвешивала на свой лад его линию жизни. Тут ларчик засипел, осветился фиолетовой вспышкой, и прорицатель прильнул к нему ухом.

— Есть информация! — воскликнул он радостно. — Слушаю. Что? Песни о нем слагать будут? Афоризмами ставит в тупик западную дипломатию? Что, что? Пропадают коэффициенты? Предохранитель сгорел?

Улыбка сползла с тугих, свежих, как пирожки от Елисеева, щек марсианина.

— Коэффициенты пропадают. Техника барахлит, — досадливо сказал он. Ему, видимо, было стыдно за то, что безукоризненная марсианская техника внезапно ударила в грязь лицом на глазах представителя иной цивилизации. Комиссар же, напротив, обрадовался оплошности, ибо с ней к нему возвращалось моральное превосходство, завоеванное в диспуте, господствующая высота, покидать которую не следовало.

— Черт с ними, с личными коэффициентами, — поспешно заявил он, пользуясь минутой смятения, — поговорим об общих. Подумаем лучше, как перекроить финал вашей пьесы. Так, чтобы не пришлось гибнуть балтийским морякам на потеху кинозрителей. А?

Марсианин вздрогнул. Резко, очень уж резко повернул комиссар от личного к общественному, к конкретным мероприятиям.

— Ну, дорогой товарищ по счастливым развязкам, даешь соответствующий финал!

И с этими лобовыми словами комиссар наложил руки на плечи всемогущего перебежчика, качнул его к себе, и так они замерли друг возле друга.

— Ну, демонстрируй профессиональные качества, чтоб ахнул зритель. И тот, — комиссар ткнул перстом вверх, — и этот самый. — Палец очертил полную окружность. — А потом прямым ходом в штаб белых. Историческая выйдет сцена. Вот где страсти разыграются. Эх!

— Крупные планы из штаба белых, — печально сказал марсианин, будто ему подсунули на подпись приказ о выговоре самому себе.

⠀⠀ ⠀⠀

*⠀ *⠀ *

⠀⠀ ⠀⠀

Многотруден путь факта в глупый мозг человека, да, многотруден. Факт движется, и остановить его движение нелегко.

Чтобы доказать неоспоримость одного свидетельства, факта, требуется обосновать десяток предваряющих документов, каждый из коих просит своего десятка источников, подлежащих проверке.

Кривая необходимо-доказательств, говоря языком математики, уходит по асимптоте в бесконечность. Вынесет такая кривая в бесконечность, а уж обратно ходу нет. Вакуум.

На месте Струмилина, пожалуй, любой из нас устроил бы разговор вокруг фактов, проявленных в тайной беседе с перебежчиком. Размахивал бы руками, божился, требовал серьезного отношения и в конце концов сам перестал бы верить собственным показаниям. Струмилин же нет. Он знал призрачную природу фактов, знал, о чем делиться с ближними, а о чем крепко молчать — день, год, потребуется — всю жизнь. И потому вернувшиеся в блиндаж товарищи застали его как ни в чем не бывало склонившимся над картой, на которую уже никто без отвращения и смотреть не мог.

— Ну, что перебежчик? Есть интересные показания? — спросил командир, устало устраиваясь на дощатый топчан.

— Послал его в цепь, поднимет настроение у состава. Поговорит по душам о будущем.

— Он там такую агитацию разведет, — сквозь зубы процедил заместитель, — недорезанный.

— Он астроном, — веско возразил комиссар, — редкий специалист по жизни на других планетах. Он расскажет о братьях по разуму, которые уже пролили кровь за счастливую жизнь, такую, какая будет у нас.

— И это неплохо, — сказал командир.