Беатрис Маккриди.

— Эй, Патрик! — На верхних ступеньках ветер дул сильнее, и она защищалась от него, кутаясь в тонкую джинсовую куртку с поднятым до ушей воротником.

— Привет, Беатрис.

— Ты уж извини, что я тебе ночью звонила. Я… — Она беспомощно пожала плечами и обвела взглядом толкущихся на платформе пассажиров.

— Ничего страшного.

Спешащие к турникетам люди задевали нас плечами, и мы отошли в сторонку, поближе к белой металлической стене с нанесенной на нее картой метро.

— Хорошо выглядишь, — сказала она.

— Ты тоже.

— Спасибо, что соврал, — сказала она.

— Да нет, все так и есть, — снова соврал я.

Я прикинул — ей должно быть лет пятьдесят. В наши дни пятьдесят — это новые сорок, хотя в ее случае — скорее новые шестьдесят. Некогда рыжевато-золотистые волосы поседели. В морщинах на лице впору было хранить гравий. Она производила впечатление человека, изо всех сил цепляющегося за скользкую стену из мыла.

Много лет назад — считай, целую жизнь тому назад — похитили ее племянницу.

Я нашел ее и вернул домой, матери, сестре Беа — Хелен, даже несмотря на то что мать из Хелен была так себе.

— Как дети?

— Дети? — удивилась она. — У меня только один ребенок.

Господи.

Я порылся в памяти. Мальчик, это я помню. Ему тогда было лет пять, может, шесть. Черт, или семь? Марк. Нет. Мэтт. Нет. Мартин. Да, точно — Мартин.

Я подумал было, что можно рискнуть и озвучить его имя, но пауза в разговоре и так уже тянулась слишком долго.

— Мэтт, — сказала она, внимательно глядя на меня. — Ему восемнадцать исполнилось. Старшеклассник, в «Монументе» учится.

Средняя школа «Монумент» относилась к числу тех, где детишки учат математику, подсчитывая отстрелянные гильзы.

— Ясно, — сказал я. — И как ему там, нравится?

— Он… Ну, с учетом обстоятельств, он… Иногда его надо наставлять на путь истинный, но вообще все могло быть гораздо хуже.

— Вот и хорошо.

Стоило мне произнести эти слова, как я об этом пожалел — настолько жалко и лживо они прозвучали. Ее зеленые глаза на секунду сверкнули, как будто она хотела в деталях мне рассказать, насколько, мать твою, хорошо у нее сложилась жизнь после того, как я помог отправить ее мужа за решетку. Его звали Лайонел, и он был нормальным, достойным человеком, который однажды из лучших побуждений решился на преступление, а потом беспомощно наблюдал, как оно превращается в кровавую лавину. Он мне действительно нравился. Жестокая ирония расследования заключалась в том, что злодеи мне нравились гораздо больше, чем пострадавшие. За исключением Беатрис. Она и Аманда были единственными невинными участниками во всей той гнилой истории.

А теперь она смотрела на меня, как будто пыталась разглядеть сквозь фальшивую ауру, которой я себя окружил. Разглядеть меня настоящего, меня более достойного.

Через турникеты прошла группка подростков в одинаковых куртках — судя по нашивкам, сборная школы Бостонского колледжа, что в десяти минутах ходьбы от бульвара Моррисей.

— Аманде было сколько, четыре, когда ты ее нашел? — спросила Беа.

— Ага.

— Теперь уже шестнадцать. Почти семнадцать. — Она ткнула подбородком в сторону спортсменов, спускавшихся по лестнице. — Их возраста.

Меня ее слова ужалили в самое сердце. Каким-то образом я жил, отрицая саму идею того, что Аманда Маккриди выросла. Что она может быть кем-то еще, кроме четырехлетней девочки, которую в последний раз я видел в квартире ее матери — на экране мелькала реклама собачьего корма, отбрасывая на ее лицо разноцветные блики.

— Шестнадцать, — повторил я.

— Даже не верится, — улыбнулась Беатрис. — Куда время ушло?

— В чью-то еще жизнь.

— Это точно.

Мимо прошла еще одна группа спортсменов и несколько школьников, на вид — ботаников.

— По телефону ты сказала, что она опять пропала.

— Ага.

— Сбежала из дома?

— Ну, с такой матерью это не исключено.

— А есть повод думать, что все… я не знаю… серьезнее?

— Ну, как минимум Хелен отказывается признать, что она пропала.

— А в полицию звонили?

— Конечно, — кивнула она. — Они спросили Хелен, Хелен сказала, что с Амандой все в порядке. Больше они и спрашивать ничего не стали.

— Почему?

— Почему? Да потому что в девяносто восьмом как раз копы ее и похитили. Хелен наняла юриста, он засудил и копов, и их профсоюз, и муниципальные власти. Выбил из них три миллиона. Один прикарманил, а два достались Аманде — то есть ее доверительному фонду. Копы и к Хелен, и к Аманде, и вообще ко всему этому делу близко даже подходить боятся. Когда Хелен говорит им, что «с Амандой все в порядке, отвяжитесь», как ты думаешь, как они поступают?

— А с кем-нибудь из прессы ты не разговаривала?

— Разговаривала, — сказала она. — Они тоже не хотят связываться.

— С чего бы?

Она пожала плечами:

— Видимо, есть темы поинтереснее.

Бред какой-то. Она явно чего-то недоговаривала, хотя чего именно, я понять не мог.

— И чем я могу помочь?

— Не знаю, — сказала она. — Чем?

Ветерок трепал ее седые волосы. Не было никакого сомнения, что она винит меня в том, что ее мужа подстрелили, а потом арестовали — пока он валялся на больничной койке. Однажды он вышел из дома, чтобы встретиться со мной в баре в Южном Бостоне. Оттуда попал в больницу. Из больницы — в КПЗ. А оттуда — в тюрьму. Вот как вышел в четверг вечером из дома, так до сих пор и не вернулся.

Беатрис смотрела на меня так, как смотрели монашки в начальной школе. Мне и тогда это не нравилось, и сейчас не понравилось.

— Беатрис, — сказал я. — Мне очень жаль, что твой муж похитил твою племянницу, потому что считал, что его сестра — не мать, а дерьмо.

— Считал?

— Ну, он все-таки ее похитил.

— Для ее же блага.

— Ага, ага. Может, тогда вообще позволим всем решать, что лучше для чужих детей, а? Почему бы и нет? Эй, детишки! Если у вас хреновые родители, милости просим к ближайшей станции метро. Мы всех вас отправим в Вонкавилл, где вы будете жить долго и счастливо.

— Все сказал?

— Хрена лысого. — Я чувствовал, как закипает долгие годы копившаяся внутри ярость, которую с каждым годом держать в себе все труднее. — Сколько лет меня с говном мешают за то, что я хорошо выполняю свою работу! Меня наняли, Беа, и я сделал что от меня требовалось.