— Спасибо на добром слове, дорогой Крокодил.

— Всегда пожалуйста, — раскланялся во все стороныСлавик, ничуть не обидевшись на «Крокодила». — Там без твоей лучезарнойперсоны погибает во цвете лет наш порфироносный редактор Илюша Пошехонцев ивещает, что если не узрит тебя максимум через шесть секунд, то скончается прямона месте за своим главноредакторским столом и будет смердить и разлагаться,отравляя воздух во всей редакции.

— Все же ты некрофил, Славик, — поморщиласьЛилька.

— Зловонное дитя Франкенштейна, — и Ирочка незамедлила поддеть тайного обожателя экранных трупов и гор разлагающейся муляжнойплоти, — адепт Брэма Стокера, возросший под эгидой Поля Верхувена.

— Смейтесь, смейтесь, — Славик не обиделся, —а нашу прекрасную богиню все же ждет громовержец, чтобы предложить ей амброзиюи нектар.

— Леда была не богиней, а всего лишь женой фиванскогоцаря, — осадила словоохотливого tanatos-мена Лилька.

— Спартанского царя Тиндарея, — не удержавшись,поправила я Лильку.

Эти слова нечаянно задели во мне тайную струну, и внутри всесжалось от сладкого воспоминания о свободе первого курса, любви к античнойлитературе в общем и Валентину Игоревичу Мезенскому в частности, который стаким воодушевлением рассказывал нам о любовных приключениях древних богов инемыслимых подвигах героев Эллады. Любовь моя не осталась без взаимности, ипервый курс пролетел незаметно, под шелест страниц и плеск волн, разбивающихсяо борта кораблей хитроумного Улисса.

Но Улисс, постранствовав, вернулся все же на Итаку кбезгранично терпеливой Пенелопе, готовой ожидать его десятилетиями, аМезенский, поиграв со мной в любовь несколько месяцев, вернулся к домашнемуочагу и стервозной Ольге Владимировне. Плохое со временем забылось, осталисьтолько сладкие воспоминания о моем первом мужчине и непреходящая любовь кжизнерадостным грекам.

— Спартанского, конечно, лучше. — В улыбке Ирочкапоказала ряд идеально ровных белых зубов, наглядную рекламу всех этих«Колгейтов» и «Бленд-а-медов».

Не обратив на Ирочкину шпильку внимания, я повернулась кСлавику:

— Чего он хочет?

— Тебя, моя сладкая, тебя. Просто помирает, как хочеттебя лицезреть.

— Я ведь уже отдала отчет.

— Чего не знаю, того не знаю, — Славик дурашливоразвел руками. — Велено было передать. Я передал, а засим позвольтеоткланяться.

От этого шута горохового толку все равно что от козламолока. Придется идти к Пошехонцеву. Чего это он вдруг сподобился?

— Ладно, уговорил, — пробормотала я,поднимаясь. — Никакого покоя на работе. То одно, то другое. К тому жеразные индивидуумы досаждают, — я выразительно посмотрела на Лазарева.

Тот спешно ретировался — была бы охота связываться с этоймегерой, — и вскоре его козлиный тенорок донимал кого-то в противоположномуглу комнаты. Я потянулась за косметичкой.

— Марафет наводишь? — тут же ревниво вскинуласьЛилька.

— К начальству нужно являться во всеоружии, — вялоогрызнулась я, подправляя помаду. — А вообще глаза бы мои его долго-долгоне видели.

— Правильно, — поддержала меня Ирочка. —Начальство тогда хорошее, когда о нем забываешь.

— Гениальная фраза, — усмехнулась Лилька.

— Не фраза, а твердое жизненное убеждение. —Ирочка расправила плечи и сделала пару шагов, словно по подиуму. — Еслиначальство постоянно тебя теребит, то или не уверено в своих силах, или…

— Что «или»? — Мы с Лилькой заинтересованнопосмотрели на Ирочку.

— Или ты интересуешь его как объект сексуальногожелания.

— Ну уж, — фыркнула я, а Лилька добавила:

— Ты серьезно?

— Не нравится, придумайте что-нибудь сами. — ИИрочка направилась на свое место.

— Ни пуха, — напутствовала меня Лилька, в мощнойгруди которой все же оставалось место жалости к ближнему.

— К черту, — процедила я, не оборачиваясь, ирешительно направилась в кабинет главного редактора.

Главный редактор петербургской газеты «Вечерние новости»Илья Геннадьевич Пошехонцев делал вид, что усердно читает какую-то статью вкрасочном глянцевом журнале, лежавшем перед ним на столе. Парочка таких жежурналов с зазывно улыбающимися красотками на обложках скромненько притулиласьрядышком с рукой Пошехонцева.

Я прошла по кабинету и демонстративно постучала по крышкестола прямо перед носом Илюши, который упорно делал вид, что очень и оченьзанят. Он встрепенулся и соизволил все же поднять на меня глаза.

— А-а, — протянул он, — это ты.

У Пошехонцева имеется феноменальная способность выводитьлюдей из себя, причем даже самых стойких хватает от силы минут на пять. Видяего, любой нормальный человек начинает не просто злиться, а рвать и метать,сатанеть и терять на глазах весь налет цивилизации. Сам же главный редактор приэтом остается невозмутимым и искренне недоумевает, почему это люди выходят изсебя.

Но именно невозмутимость и убежденность в правильности своихдействий помогали ему прочно сидеть в кресле главного редактора вот уже седьмойгод. За это время сменился почти весь состав редакции, только главный держался.

Илья Геннадьевич не отличался сколько-нибудь примечательнойвнешностью, напротив, выглядел весьма заурядно. Круглая голова с оттопыреннымиушами, реденькие волосики, которые всегда норовили встать дыбом, словно кошачьяшерсть под действием статического электричества… Не знаю уж, какоеэлектричество действовало на волосы нашего главного, но пригладить своюшевелюру хоть немного он был не в состоянии — волосы торчали победно инесгибаемо.

К этому стоит прибавить немного вытянутое лицо, маленькие,широко расставленные глазки, которые и несколько секунд не могли задержаться наодном предмете, рыжеватые бровки, выгнутые полумесяцем, длинный хрящеватый нос,тонкие губы, вечно красные и мокрые от постоянного облизывания. Губы своиПошехонцев мусолил, словно вкусный леденец. Удивляюсь, как они еще сохранилисьна его лице, а не были слизаны до основания. Как бы тщательно он ни брился, квечеру рыжие клочки неравномерными островками торчали на щеках и подбородке.Подбородок же у Ильи был на редкость мягкий и безвольный, какой-то оплывшейформы. Стоило ему сесть, склонить голову, как подбородок тут же оплывал,растекался, и было непонятно, где он кончается и начинается шея, настолько всеэто было одинаково комковатым.

Следует добавить к уже описанному вечно мятые рубашки,неотглаженные брюки и нечищеные ботинки. Даже новую вещь Пошехонцев в несколькозаходов превращал в мятую, грязную, заляпанную пятнами сомнительногопроисхождения. И только тогда он успокаивался, переставал морщиться, ежиться,словно влез в чужую шкурку, а начинал воспринимать ее как часть своей кожи.