– Борзый?

– М-м-м?

– Ты там реально в обморок рухнул, да?

– Боевая усталость, наверное. Зато выжил. Может, это рука Господня меня коснулась. Может, у меня другое предназначение. – Уинстон рассмеялся. – Давай, Плюх, скажи что веселое.

Фарик побарабанил пальцами по щеке.

– Помнишь петушка, которого ты на прошлой неделе отлупил перед «Ковбойским баром»?

– Да, он еще размахивал офисным ножиком, «ан гард, твари», типа он что-то мог им сделать.

– Я слышал, что он решил записаться в армию, чтобы не быть посмешищем всего района. Все перепробовал – флот, морпехов, береговую охрану, – ни хера. Психотест не прошел. Ты ему вроде синяка на мозг поставил. Каждые две минуты он без всякой причины орет «Ла Мега!», как диджей на «Радио Латино». Представь, принимает он присягу, такой «Я клянусь соблюдать Ла Мега!». Да, сэр, меня очень интересует авиация и Ла Мега Новента и сьете пунто нуэве. Чувак превратился в ходячую радиорекламу.

Уинстон улыбнулся.

– Так давай звать его Ламегой, идет?

– Идет.

Борзый вытянул из кармана мятый бумажный пакет и предложил его Фарику.

– Есть будешь?

– А что там?

– Шкварки и рыбка.

– Слушай, ты так ешь, что лучше б уж тебя подстрелили. Сколько ты сейчас весишь?

– Не знаю, сто сорок – сто сорок пять кило. Я давно уже не был на мясокомбинате на Эджкомб-авеню. Я там на весах взвешиваюсь. В любом случае, это обезжиренные шкварки.

Фарик всплеснул руками.

– Идиот! Шкварки – это куски свиного сала, зажаренные в свином жире. Как они могут быть обезжиренными, если они стопроцентный жир? Тупые ниггеры вроде тебя – главный источник заработка белых.

Уинстон пожал плечами и вынул из кармана небольшую пластиковую емкость с голубоватым кисельным содержимым.

– И ты еще пьешь «Жаждобой». Сколько раз я тебе говорил: его выпускает ку-клукс-клан. Эта дрянь сделает тебя бесплодным. Думаешь, они просто так продают ее по двадцать пять центов за штуку? Эту отраву субсидирует ЦРУ. Ты видел, чтобы «Жаждобой» продавали в белых районах? Ни в жизнь. А чего, белые не охочи до дешевки?

В словах Фарика была своя правда. Когда Уинстон забредал в районы побогаче – посмотреть кино или купить одежду без логотипов (в Гарлеме такого не найдешь) – и пытался купить «Жаждобой», его любимый напиток словно испарялся. В магазинах, набитых всяческими колами и нектарами, с полками, на которых можно было найти минеральную воду из всех озер Европы, про «Жаждобой» даже не слышали. Однажды Уинстон попросил грейпфрутовый или ананасовый, так продавец уставился на него, как на марсианина. В итоге Уинстон вышел из магазина с бутылкой талой ледниковой воды за два бакса и долго вертел ее в руках, пытаясь разглядеть внутри мамонтовую шерсть.

Уинстон в два глотка опустошил свой «Жаждобой», медленно отнял бутылку от губ и с наслаждением рыгнул.

– Бля, Фарик, ты прав, у меня сперма пузырится.

– Пошел ты…

Уинстон одной рукой смял пустую емкость и швырнул в проход между креслами. Автобус выехал на Бродвей.

– Я тут придумал, как сделать кое-какие бабки. Ты в деле, Борз?

– Не знаю.

– С наркотой все как-то тухло. Возни много. Нужно набирать базу постоянных клиентов, логистика – кошмар, один канал идет как LIFO, другой как FIFO. Приходится иметь дело со свихнувшимися неорганизованными ублюдками. Нам нужно что-то компактное, автономное. Чтобы быстро все провернуть и смыться.

– Какое фифо, какое лифо? Ты что несешь?

– Это аббревиатуры. Первым вошел, первым вышел, последним вошел, первым вышел. Не отвлекайся, я говорю о революции в наркобизнесе. О разработке продукта, на который подсаживаешься, если просто посмотрел на него дольше двух секунд. Что-то, что вообще не выводится, вроде PCP, плюс, может, добавить в следовых количествах прозак для повышения привлекательности бренда для белой аудитории побогаче. Вуаля – наркота, от которой балдеешь до конца жизни.

Фарик легонько дотронулся до Уинстоновой руки, как продавец подержанных машин, предлагающий сделку тысячелетия.

– Однократная, свихивающая мозги золотая жила. Я называю ее «Вечная нега». Бесконечная жвачка усталого нарколыги. Я буду для них, как Вилли Вонка во всей этой хуйне, говорю тебе.

Уинстон оттолкнул Фарика.

– Ты бредишь.

Ничуть не обескураженный, Фарик продолжил, заходясь в рекламном раже:

– Борз, только подумай об экономии для покупателя в долгосрочной перспективе!

Фарик продолжал вещать о прелестях своей маркетинговой стратегии, но Уинстон не слушал. Он смотрел, как приближается ступенчатая громада манхэттенских небоскребов, и временами забывался в полусне. Перед глазами у него, как слайды на школьном уроке, мелькали образы виденных когда-то мертвецов. Прикрыв глаза, он принялся считать, сколько мертвых тел видел за свои двадцать два года. Включая бабушку Фарика в похоронном бюро – шестнадцать.

На 109-й стрит и Пятой авеню, на границе Испанского и Черного Гарлемов, после особенно удачных выходных трупы появлялись на тротуарах, словно дождевые черви после летнего ливня. Иногда коронеры выносили окоченелых, как пенопласт, нариков из брошенных домов на 116-й стрит, или дети по дороге в школу обнаруживали замерзшего бездомного под кирпичной эстакадой на Парк-авеню.

Пару недель назад Уинстон пошел купить фруктового мороженого в пиццерии на углу 103-й и Лексингтон. Внезапно завизжали тормоза; он обернулся и увидел, как семилетняя Урсула Уэртас летит через Лексингтон-авеню, словно ею выстрелили из цирковой пушки. Потом Урсула лежала в канаве у бордюра неподвижным, изломанным комом черных волос и тощих смуглых конечностей. Девочка не кричала, за нее это делала мать и яркие фиолетовые цветы на ее выбеленном платьице для воскресной школы. Уинстон положил палочку сандалового дерева в маленький картонный алтарь, сооруженный родственниками девочки на месте ее гибели. Такие святилища «вечной памяти» с горящими свечами, разнообразными китчевыми образами Девы Марии и других святых, которых Уинстон не знал, постоянно появляются по всему Испанскому Гарлему. Как правило, они исчезают недели через две.

Уинстон вдруг подумал, что нависающие громады небоскребов похожи на камни на могилах великанов. Ему остро захотелось домой. Ниггеры мрут повсюду, это не секрет, но ему хотелось вернуться туда, где даже у трагедии есть знакомое лицо. Потягивать пиво на углу, где он хотя бы слышал имена с граффити, которые тут вместо мемориальных досок. Видеть, как парни салютуют придорожным эпитафиям «Здесь был замочен такой-то». Скорбящие при деньгах нанимали местных уличных художников разрисовывать высокие заборы или глухие стены. Громадный портрет усопшего в сопровождении дорогих машин, выписанных неоновыми красками, и стилизованных подписей друзей. Такие мемориалы никогда не создавали в память местных женщин. Уинстон всегда жалел, что не умеет рисовать. Он бы написал трехэтажную фреску, посвященную своей старшей сестре Бренде.