– Придет, – спокойно ответил матрос, – разтебе это сказали, значит все верно.

«Вырастет, забудет, – подумал он, – а пока… нестоит отнимать у тебя такую игрушку. Много ведь придется в будущем увидеть тебене алых, а грязных и хищных парусов: издали – нарядных и белых, вблизи – рваныхи наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка!Ничего – шутка! Смотри, как сморило тебя, – полдня в лесу, в чаще. Анасчет алых парусов думай, как я: будут тебе алые паруса».

Ассоль спала. Лонгрен, достав свободной рукой трубку,закурил, и ветер пронес дым сквозь плетень, в куст, росший с внешней стороныогорода. У куста, спиной к забору, прожевывая пирог, сидел молодой нищий.Разговор отца с дочерью привел его в веселое настроение, а запах хорошеготабаку настроил добычливо. – Дай, хозяин, покурить бедномучеловеку, – сказал он сквозь прутья. – Мой табак против твоего нетабак, а, можно сказать, отрава.

– Я бы дал, – вполголоса ответил Лонгрен, –но табак у меня в том кармане. Мне, видишь, не хочется будить дочку.

– Вот беда! Проснется, опять уснет, а прохожий человеквзял да и покурил.

– Ну, – возразил Лонгрен, – ты не без табакувсе-таки, а ребенок устал. Зайди, если хочешь, попозже.

Нищий презрительно сплюнул, вздел на палку мешок иразъяснил: – Принцесса, ясное дело. Вбил ты ей в голову эти заморские корабли!Эх ты, чудак-чудаковский, а еще хозяин!

– Слушай-ка, – шепнул Лонгрен, – я, пожалуй,разбужу ее, но только затем, чтобы намылить твою здоровенную шею. Пошел вон!

Через полчаса нищий сидел в трактире за столом с дюжинойрыбаков. Сзади их, то дергая мужей за рукав, то снимая через их плечо стакан сводкой, – для себя, разумеется, – сидели рослые женщины с гнутымибровями и руками круглыми, как булыжник. Нищий, вскипая обидой, повествовал: –И не дал мне табаку. – «Тебе, – говорит, – исполнитсясовершеннолетний год, а тогда, – говорит, – специальный красныйкорабль … За тобой. Так как твоя участь выйти за принца. И тому, –говорит, – волшебнику – верь». Но я говорю: – «Буди, буди, мол, табаку-тодостать». Так ведь он за мной полдороги бежал.

– Кто? Что? О чем толкует? – слышались любопытныеголоса женщин. Рыбаки, еле поворачивая головы, растолковывали с усмешкой: –Лонгрен с дочерью одичали, а может, повредились в рассудке; вот человекрассказывает. Колдун был у них, так понимать надо. Они ждут – тетки, вам бы непрозевать! – заморского принца, да еще под красными парусами!

Через три дня, возвращаясь из городской лавки, Ассольуслышала в первый раз: – Эй, висельница! Ассоль! Посмотри-ка сюда! Красныепаруса плывут!

Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки на разливморя. Затем обернулась в сторону восклицаний; там, в двадцати шагах от нее,стояла кучка ребят; они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув, девочкапобежала домой.

Если Цезарь находил, что лучше быть первым в деревне, чемвторым в Риме, то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю в отношении его мудрогожелания. Он родился капитаном, хотел быть им и стал им.

Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри ивеличественен снаружи. К переднему фасаду примыкали цветник и часть парка.Лучшие сорта тюльпанов – серебристо-голубых, фиолетовых и черных с розовойтенью – извивались в газоне линиями прихотливо брошенных ожерелий. Старыедеревья парка дремали в рассеянном полусвете над осокой извилистого ручья.Ограда замка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунныхстолбов, соединенных железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышнойчугунной лилией; эти чаши по торжественным дням наполнялись маслом, пылая вночном мраке обширным огненным строем.

Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения,богатства и законов того общества, по отношению к которому могли говорить «мы».Часть их души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другаячасть – воображаемое продолжение галереи – начиналась маленьким Грэем,обреченным по известному, заранее составленному плану прожить жизнь и умеретьтак, чтобы его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести. Вэтом плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэй родился с живой душой,совершенно не склонной продолжать линию фамильного начертания.

Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика началасказываться на восьмом году его жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений,искателя и чудотворца, т. е. человека, взявшего из бесчисленного разнообразияролей жизни самую опасную и трогательную – роль провидения, намечался в Грэееще тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшуюраспятие, он вынул гвозди из окровавленных рук Христа, т. е. попросту замазалих голубой краской, похищенной у маляра. В таком виде он находил картину болеесносной. Увлеченный своеобразным занятием, он начал уже замазывать и ногираспятого, но был застигнут отцом. Старик снял мальчика со стула за уши испросил: – Зачем ты испортил картину?

– Я не испортил.

– Это работа знаменитого художника.

– Мне все равно, – сказал Грэй. – Я не могудопустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу.

В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под усами улыбку, узналсебя и не наложил наказания.

Грэй неутомимо изучал замок, делая поразительные открытия.Так, на чердаке он нашел стальной рыцарский хлам, книги, переплетенные в железои кожу, истлевшие одежды и полчища голубей. В погребе, где хранилось вино, онполучил интересные сведения относительно лафита, мадеры, хереса. Здесь, вмутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменныхсводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоскогокруга, занимала всю поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочкилоснился как отшлифованный. Среди бочонков стояли в плетеных корзинках пузатыебутыли зеленого и синего стекла. На камнях и на земляном полу росли серые грибыс тонкими ножками: везде – плесень, мох, сырость, кислый, удушливый запах.Огромная паутина золотилась в дальнем углу, когда, под вечер, солнцевысматривало ее последним лучом. В одном месте было зарыто две бочки лучшегоАликанте, какое существовало во время Кромвеля, и погребщик, указывая Грэю на пустойугол, не упускал случая повторить историю знаменитой могилы, в которой лежалмертвец, более живой, чем стая фокстерьеров. Начиная рассказ, рассказчик незабывал попробовать, действует ли кран большой бочки, и отходил от него,видимо, с облегченным сердцем, так как невольные слезы чересчур креп койрадости блестели в его повеселевших глазах.

– Ну вот что, – говорил Польдишок Грэю, усаживаясьна пустой ящик и набивая острый нос табаком, – видишь ты это место? Тамлежит такое вино, за которое не один пьяница дал бы согласие вырезать себеязык, если бы ему позволили хватить небольшой стаканчик. В каждой бочке столитров вещества, взрывающего душу и превращающего тело в неподвижное тесто. Егоцвет темнее вишни, и оно не потечет из бутылки. Оно густо, как хорошие сливки.Оно заключено в бочки черного дерева, крепкого, как железо. На них двойныеобручи красной меди. На обручах латинская надпись: «Меня выпьет Грэй, когдабудет в раю». Эта надпись толковалась так пространно и разноречиво, что твойпрадедушка, высокородный Симеон Грэй, построил дачу, назвал ее «Рай», и думалтаким образом согласить загадочное изречение с действительностью путемневинного остроумия. Но что ты думаешь? Он умер, как только начали сбиватьобручи, от разрыва сердца, – так волновался лакомый старичок. С тех порбочку эту не трогают. Возникло убеждение, что драгоценное вино принесетнесчастье. В самом деле, такой загадки не задавал египетский сфинкс. Правда, онспросил одного мудреца: – «Съем ли я тебя, как съедаю всех? Скажи правду, останешьсяжив», но и то, по зрелом размышлении…