Пленников выстроили перед воеводой, и Пелко принялсяразглядывать Ждана Твердятича с тем жадным вниманием, с каким приносимый в жертвуразглядывает жертвенный нож. А и то, чем не Перун! Такой как размахнется – улюбого змеища все головы прочь… Вот только усы не золотые, а седые почтисовсем. Сам рубить примется или кликнет кого?

Пелко больно прикусил губу, мотнул головой: боярина, девкасопливая, попомни! Умирал, и то о себе не плакался, а уж ты-то заранее горазд…

Воевода оглядел взятых в бою и заложил пальцы за пояс.

– Слыхали, люди Вадимовы? Рюрик-князь миловать васвелел, по домам сказал отпустить. Да чтобы мне воды в реке впредь не мутили!

Кто-то из молодых пленников ответил со спокойной дерзостью:

– А что её, реку, мутить, и так – Мутная. Воеводанахмурился было, но потом упер кулаки в бока и захохотал от души.

Тут площадь-торг перед крепостью стала быстро пустеть:родичи потащили вызволенных по домам – отмывать, перевязывать раны, отпаиватьпарным молочком… Пока не передумал воевода-то да не приказал в поруб засадитьдо возвращения князя! Разобрали всех, даже раненого датчанина увели с собойкакие-то люди, похожие на него и одеждами, и речью. Трое или четверо звали ссобой Пелко, но он не пошёл, начиная прикидывать про себя, где тут междудворами ближе до леса: лес корелу – дом теплый и друг верный, он утешит, оннакормит, он вылечит! Даст отсидеться, пока выпадет случай наказ боярина почести исполнить, а там и в сельцо родное, к матери, за руку отведет…

Но только шагнул – чавкнула под копытом раскисшая глинистаяземля и конский бок мокрой белой шерсти заслонил лесные вершины:

– Эй, корел!

Пелко посмотрел на Ратшу-оборотня и ничего не ответил – дачто тут отвечать! Лишь помимо воли начал убирать голову в плечи, а рука самасобой потянулась к ножу. Девчушка больше не сидела перед Ратшей на коне,ссадил, наверное, пока разговаривал с воеводой: не девичья забота слушатьвоинские разговоры… Она, поди, и убежала домой-то, что ей, славной, делать уРатши на седле?!..

Отколе ни возьмись, подошёл к ним русобородый корел-людик,посмотрел на Пелко, пожалел.

– Слышишь, Ратша, – сказал он, впрочем, не слишкомуверенно, – Парнишка этот мне не чужой вроде…

Ратша только показал в усмешке белые зубы.

– А клятвой поклянешься?

Корел пробормотал что-то и отошёл.

– Он и мне не чужой, – сказал ему Ратша. –Кровь пролил, послужит пускай! – И повернулся к Пелко: – Со мной пойдешь.Коня моего чистить станешь.

Тут Пелко подумал о том, что сотворил бы боярин, случисьвдруг этому Ратше начать вот так над ним издеваться. Ведь напал бы наненавистного либо сам себе всадил в сердце верный нож, чтобы хоть он избавил отсрама!

– Не буду я коня тебе чистить! – заорал ПелкоРатше в глаза. – Твой конь, сам за ним и выноси!.. А я тебе не холоп!

Он увидел только, как тот выпростал из стремени ногу вмягком кожаном сапоге… Мог Пелко перехватить рысий прыжок, но против Ратши малотолку было в охотничьей сноровке. Показалось, будто, разбежавшись на лыжах, совсего лету грянулся в сухую лесину лицом! И кувырком полетел в жаркую темноту…Ратша ещё пустил на него жеребца, чтобы раз и навсегда вышибить из дерзкого всёнепокорство. Но злой конь не пожелал топтать распластанного Пелко – фыркнул,переступил бережно, не прикоснувшись копытом…

Двое молодых рабов тщательно отряхнули красноватые гранитныежернова и поставили на гладкий стол белый берестяной короб.

– Принимай, хозяюшка ласковая, да смотри, пирожкомпопотчевать не забудь…

Оба были крепкие, плечистые, и от трудной работы даже невзмокли, только раскраснелись. Обоих хозяин-боярин когда-то купил здесь же, нашумном ладожском торгу, пожалев заморенных тощих мальцов. Привел домой,приодел, за стол посадил кашу есть подле себя… И вырастил румяных, смешливыхнравом парней – двору подпора, а понадобится, и защита. Особенно же нынче,когда сам надежа-хозяин далеко и надолго отлучился из дому для ратного дела, даи задержался что-то, запропал, будто перелетная птица, жестокой бурей унесённаяс верного пути..

Ждала мужа боярыня, ждала Всеславушка – дочка любимая. Ждали– вот-вот вернется кормилец с остатками замиренного Вадимова войска, с полоном,который – все это видели – князь Рюрик велел безо всякого выкупа отпускать подомам… Лучше прежнего зажили бы!

Но всё медлил, всё не торопился в Ладогу боярин, и Всеславас матерью теряли сон и покой. Боялись отлучиться со двора, на всякий шорохбросались к дверям – вот уже сходит с коня, сейчас стукнет в ворота…

Однако нынче в этом доме день был совсем особенный – нынчездесь пекли коровай.

Так уж оно повелось с незапамятно старых времен, с тех ещё,когда небо и солнце разговаривали на человеческом языке: при всяком большомначинании класть требу Богам. Да и как не поклониться Перуну, животворящемуполе теплыми грозами, а с ним Яриле, дарующему всхожесть семенам и потомствовсем тварям живущим! Как не дать сыра и ухи Огню Сварожичу, хлеб пекущему, домсогревающему, зверя лесного прочь отгоняющему!

Если же дело затевается непростое и желают люди вернеепривлечь к тому делу милость Богов, – выбирают бурушку в стаде и режут еёпод святым деревом, а потом едят всем родом на жертвенном пиру. А череп срогами вешают на ограду святилища – в напоминание Даждьбогу с Макошью и ещёзатем, чтобы бежала этого места всякая скотья болезнь…

Доблестны и грозны небесные князья – словенские Боги. Нотем-то славен справный князь, что никогда не станет до чёрного волоса обиратьживущего у него под рукой, не отнимет последнего припаса. Не враги ведь – своякровь, та самая, которую при злой нужде кликнет князь с собою в бранный поход,та, что вместе с ним заслонит землю от врага!

Потому-то и не сердятся Боги, когда люди подносят им вместорогатой коровы рогатый хлеб-коровушку – коровай. А что! Какая жертва Богамрадостней, в какой крепче священная сила – это как ещё поглядеть. Скинь с лавкиодеяльце соболье – и ничего, спать можно, хотя пожестче покажется. А выдернибревно из стены – и весь дом на стороны раскатится! Без мяса поясок тужезатянешь и как-нибудь перебьешься, а без хлебушка, пожалуй, быстренько ноги-топротянешь.

Боги – оком не скорбные, всё им ведомо, всё различают – отсердца положено или от жира-достатка, грех загладить…

Так-то вот.

Нет большего дела, чем рождение человека, смерть илисвадьба…

Мягкое тесто нежилось на чистом столе, принимало в себямолоко и муку, добрело, становилось совсем живым. Скоро его закутают и уберут втепло – подходить, распухать, изнемогать в ожидании печного жара.

Лепить коровай по обычаю помогали две женщины-соседки, укоторых ещё живы были старики родители, а первые дети удались мальчишками.Такие помощницы – молодой на счастье. Трудилась у стола и сама Всеслава,месила, прихлопывала, ловкими пальцами пускала по макушке коровая сплетённыеветочки и цветы. И улыбалась задумчивой улыбкой, ибо не идет на ум ничто худоеи скверное, когда живет под руками, обретает дыхание будущий хлеб…