Мать, страдая, наблюдала за ней из угла.

– Ждет печь коровая, ждет невеста жениха, –проговаривали помощницы, и боярыня прижимала ко рту кулачок. Протопленнаякаменка дышала жаром; коровай подняли в шесть уверенных рук, трижды передалипод ним друг другу кружку пенистой браги, по очереди отхлебывая маленькиеглотки. Утвердили, накрыли, обложили горячим угольем… Славный подниметсяхлебушек, выйдет пышный да румяный, с крепкими рожками и мягким легким нутром,а уж духу – из избы во двор, а со двора на всю широкую улицу!

Отведав угощения, соседки поблагодарили и ушли, и тут-тобоярыня обняла дочь, заплакала в голос:

– Отец твой вернется, как перед ним встану? Неуберегла, скажет, утушки малой, отдала белую лебедь ворону несытому, коршунукривоклювому…

От каменки уже явственно веяло печеным, и добрый запахвпервые говорил боярыне о неотвратимом и страшном, вплотную надвинувшемся надом… У Всеславы тоже дрогнули губы, всхлипнула, прижалась, стала гладить матьпо плечу:

– Ратша добрый ко мне… он любить меня станет… и отца!

Кого уговаривала – непонятно: не то мать, не то себя саму. Ачто ещё станешь тут делать, если сватается первый Рюриков гридень; а сватом, тогогляди, нагрянет сам Ждан-воевода, а домостройничают-то – боярыня хворая дадочка молоденькая, а вся храбрая оборона – двое рабов!..

– Добрый, добрый! – причитала мать. – Добрый,пока в женихах, а наскучишь – и выгонит, как Красу!..

Всеслава отчаянно мотала русой головой, туга коса змеейметалась туда-сюда по узенькой девичьей спине.

– Не выгонит, я женой ему буду! Красу он вокруг печи неводил!..

Вот так жалели и уговаривали одна другую, а что толку: таковжених едет, что никаких отказов и слушать не станет. А заупрямишься – умыкнет,увозом увезёт девку, ещё и пожалеешь, что не породнился добром!

В конце концов боярыня уняла больное сердце – сама причесалаВсеславу, принялась наряжать и охорашивать её к приезду гостей, да ещёзаговаривала старыми заговорами, которыми от века оберегают невест:

– Как свеча яркая горит-светит ясно да красно, так и утебя бы вся кровь в щечках таяла да ясно горела! И при чёрном, и при белом, ипри женатом, и при холостом!..

Добыла из тайного сундука и опоясала дочь по голому телунитками самой первой пряжи, что ещё непослушными детскими пальчиками напрялакогда-то Всеслава: от недоброго сглазу храни, рукоделие, рукодельницу-невесту!

И тут же снова заплакала, будто своими руками собирала дочьне замуж, а медведю в пасть или в злую неволю за тридевять земель.

Когда сняли с жара коровай и выложили на столотдыхать-остывать под вышитыми полотенцами, оказался он на диво высоким исверху донизу в таком ровном, ярком, жарком румянце, будто и вправду сам дедДаждьбог благословил его своим огнем на честное веселие всем добрым людям и нарадость.

Пелко так и прижился пока в крепости-детинце, в конюшне,там, где в самый первый день оставил его, избитого, немилостивый Ратша. Онтогда ещё пришёл в себя оттого, что белый конь Вихорь жалеючи обнюхивал его,лежавшего на утоптанном земляном полу, дышал теплом в расквашенное лицо… Пелкоприподнял непослушную занемелую руку – отдавил телом, покуда лежал, –погладил нежные шёлковые ноздри… Сильный злой жеребец насторожил уши, но головыне отдернул, не укусил. И от этой-то негаданной доброты коня Пелко будтосломался: так стало жаль себя, несчастный листочек, сорванный с родной ветки,унесённый бурями, упавший наконец неведомо куда – и больно же падалось, холоднолежалось ему теперь!.. Съежился у Вихоря под ногами, закусил палец в зубах инеслышно заплакал… срам вспомнить – а что ты думаешь, ведь полегчало. На другоеутро в благодарность за ласку поднес Вихорю хлеб, которым угостила его старухачернавка. Красавец конь подношением не побрезговал, с достоинством взялгорбушку из протянутой ладони, даже позволил Пелко поскрести щеткой белые бока,почистить копыта. Корел, привычный к охоте и зверью, не пугал норовистогорезкими движениями, говорил с ним, умницей, ровно и тихо… Поглядели бы прежниедрузья-меряне – решили бы, что он, Пелко, не одно волчье слово знал, но илошадиное тоже. Да где они теперь, молодые удальцы! Так и легли бок о бок натой кровавой поляне, опустели их берестяные колчаны, преломились в руках меткиелуки…

Небогатые хоромы – конюшня, но лесной парень радовался ужетому, что оказался под крышей. Облюбовал себе местечко в углу, притащил тудаохапку колкой соломы – чем не жилье! Небось не под дождем и не в снегу,по-куропатичьи на морозе! Одного жаль, далеко остался тот весёлый щенок,остроухий и звонкий охотничий добытчик-пес… Славно было бы обнять его холоднойночью, услышать стук преданного сердечка, зарыться носом в жаркий густой мех!

Первое время он сидел в конюшне, как в логове, не решаясьвысунуться даже во двор. Ладога страшила его многолюдием, разноязыкимоглушительным гомоном: шагнешь через порог и пропадешь ведь, как в водовороте,погибнешь, не сыскав дороги назад! То ли дело в лесу, где струятся с елоксеребряные нити лунного света, где каждое дерево радо указать полночь иполдень, а звериная тропа непременно выведет к ручью…

Но в конце концов он преодолел этот страх. Давно привыченбыл справляться с пакостной боязнью, приходилось ведь кидаться за зверем налыжах с обрывистой крутизны, а то, ещё страшнее, нырять в стремнину подповаленные деревья! Сказал себе твердо, по-мужски: не вековать тут, подлеконей, дело надобно помнить! Пора уже найти боярскую дочь, вернуть заветноеколечко – да бежать без оглядки обратно в свой род, на Невское Устье!

Однажды вечером он тихонечко прокрался за дверь и долгоозирался, запоминая, как стояла конюшня в просторном крепостном дворе. Мало ли– вдруг объявится Ратша, шагнет неожиданно из-за угла, тут успеть бы юркнуть взнакомую щелку, не угодив ему на глаза!

Но людей во дворе оказалось немного, и это придало Пелкобезрассудства. Боком, боком миновал он отроков, скучавших со своими копьями враспахнутых настежь воротах. Те только покосились лениво – и ничего, дажеспрашивать не стали, куда, мол, ещё пошёл…

Думал он первым долгом поискать соплеменников-корелов ивызнать у них что-нибудь о Всеславе, дочке боярской, но где там! Столь многонароду немедленно замелькало перед глазами, засновало взад и вперёд –муравьиная куча, разворошенная лакомкой Отсо… Посмотрел Пелко и понял, чтопрошёл тогда с полоном по городу, города не увидав.

Деревянная линнавуори высилась над Ладогой, как соколиноегнездо над населенным птицами болотом: приглядывала, охраняла от залетныхклювов да когтей. Ясно виден был речной берег-торжище и корабли, вы тащенные насушу. Корабли показались Пелко бесчисленными, и немудрено: в роду Щуки меньшебыло кожаных охотничьих лодок, чем здесь – добрых морских судов!.. Пестреливблизи них раскинутые палатки, вились дымки над заросшими крышами громадныхгостиных домов: их выстроили себе торговые ватаги, ходившие сюда из года в год.